детей и внуков, предпочитая жить скромно, и во многом себе отказывала.

Как-то я спросила, навещают ли его дочери, зятья и внучки. Он ответил, что нет. Старшая дочь Лена и зять Саша Твердохлебовы жили с ним на одной лестничной площадке. Отец жаловался:

– Никогда на тарелку супа не пригласят. Как-то стоял у лифта, курил. Дочь проходила мимо, и я спросил: «Как дела, Леночка?» – «Хорошо», – ответила и захлопнула перед моим носом дверь. Я же для них всё сделал – квартиру, дачу! Сашку из Днепропетровска вытащил, устроил в Высшую школу дипломатов, чтобы они за границу ездили, а он обосрался на каком-то этапе. Пришлось спасать. О поездках уже и думать было нельзя. Нет, видно, из хама не сделаешь пана.

– Не на тех лошадей поставил, – сказала я.

– Не на тех, – согласился он.

Как-то, придя к нему в гости, я с удивлением обнаружила на батарее блок болгарских сигарет. Спросила откуда. Отец махнул рукой:

– Внучка Катя принесла.

– Вот видишь, а ты обижаешься, что тебя не навещают! – порадовалась я за него.

– Она не навещать деда пришла. Просит прописать в мою квартиру.

Я до сих пор не знаю, почему у отца сложились такие непростые отношения с его детьми.

Но даже если и были причины, трудно оправдать подобную жестокость. Больно было видеть, как старик страдал от их равнодушия. Просиживая у него в квартире часами, я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из дочерей или внучек позвонил по телефону или по-соседски зашёл зять…

* * *

Наша с отцом светская жизнь была особенно активной в 1964–1968 годах. Нас приглашали за званые обеды, на правительственные дачи, в лучшие театры Москвы, на выставки, на приёмы, в иностранные посольства.

Понимая, что интересую окружающих только как родственница генерального секретаря, я не искала ни дружбы, ни протекции. Одна мысль, что все эти угождающие люди при первой же возможности побегут со своими просьбами к отцу, настраивала к ним враждебно.

На приёмах мне посчастливилось встретить и поистине замечательных людей. Никогда не забуду легендарного маршала Жукова. Однажды, во время званого обеда, я оказалась рядом с ним. Георгий Константинович подкладывал мне на тарелку, приговаривая:

– Ешь, ешь, худенькая очень.

И обращаясь к отцу:

– Не кормишь дочку, Яков. Моя Машка – кровь с молоком!

У отца с Жуковым были очень тёплые отношения. Когда однажды маршал обратился к нему с какой-то просьбой, тот, осатаневший от просителей, с удовольствием её выполнил и был польщён вниманием.

Случалось встречать и наших дипломатов. Меня удивляло странное выражение их лиц: сочетание самодовольства и готовности услужить. Один из них приладился ко мне в качестве ухажёра. Даже при моей наивности было понятно, что я для него лишь трамплин для удачной карьеры.

Правил светской московской жизни я не знала и знать не желала. Но многим моя прямота нравилась. Даже отец снисходительно относился к моей непосредственности. Но однажды его терпение лопнуло.

В доме одного из высокопоставленных устроили любительский концерт по дворянскому образцу. Дочь хозяина, коровистая девица с прыщавым лицом и шершавыми руками, как два бревна свисающими из-под кокетливых рукавов-фонариков, вышла к роялю и запела романс. Это было жалко и беспомощно. Я боролась изо всех сил, сдерживая смех. Отец, сидевший рядом, шикнул на меня, и я выскочила вон. В прихожей, повалившись на чьи-то шубы, брошенные на старинный сундук, я истерично хохотала до слёз. А из зала неслось: «На заре ты её не буди»… Девица безбожно фальшивила. «Милая, – подумала я, задыхаясь от смеха, – ну кому ты на хрен нужна, чтобы тебя будить!»

Из зала раздались аплодисменты и даже крики «Браво!» Всё ещё валяясь на сундуке, я увидела через отворённую дверь, как красивый молодой человек преподнёс ей букет роз. Лицо девицы стало ещё более синюшным, из чего я заключила, что от удовольствия она покраснела.

Щёголь явно имел на неё, вернее, на её папочку, виды. «Пристроится, – подумала я, – потом заведёт себе любовницу из кордебалета». Когда, успокоившись, я вернулась в зал, отец меня отчитал. Тут кто-то подвёл к нам коровистую певичку знакомиться.

– Как понравилось моё пение? – проворковала она.

– Это было восхитительно, – выдавила я из себя, пряча глаза.

Отцовское воспитание пошло мне на пользу. Правда, ненадолго.

«Господи, – думала я, когда мы с ним возвращались домой, – так это и есть наша советская номенклатура? Вот эти люди с рожами, вырубленными топором, правят страной и решают наши судьбы? Сколько поколений таких красивых молодых людей должны жениться на их дочерях, чтобы рождались дети со стройными ногами и здоровыми зубами!»

Как-то нас пригласили на дачу к одному из высокопоставленных чиновников. Хозяин обещал деревенскую идиллию: катание на лодке, самовар, парное молоко, дальние прогулки и баню.

Компания в полном составе уже сидела за столом. Один из гостей, известный буйным и скаредным характером, обвязавшись вышитым полотенцем, юродствовал под свадебного дружку. Помню, он часто повторял одну и ту же фразу:

– Да, я – жлоб и этим горжусь! Зато старость обеспечена, будет на что девочек покупать. А вы все по миру пойдёте с протянутой рукой.

Девочек ему, однако, покупать не пришлось. Он вскоре умер.

В тот вечер среди собравшихся на барвихинской даче был главный архитектор Михаил Васильевич Посохин, личность довольно интересная.

Угостившись, гости разбрелись по участку. Некоторые шли освежиться в бассейн. Кто-то раздувал старым сапогом самовар на лужайке. На таких вечеринках случались костры с песнями под гитару. Находились по этому случаю известные барды.

После обеда какой-то субъект, ловко пристроившийся к семье Брежневых и перебравшийся из Днепродзержинска в Москву, пристал ко мне с научными проектами. Он тщился поведать мне о каком-то своём открытии, в котором я ничего не понимала. Посоветовав светлеть умом, я пересела подальше.

– Что это ты забилась в угол? – спросил меня Посохин.

– Личность и в углу видно, – брякнула я.

Он засмеялся.

Я хотела спать и сидела тихо, как мышь под веником, стараясь не привлекать внимания. Ко мне подошел Михаил Ковалев (по крайней мере, он так представился), которого я наблюдала во всех компаниях, где бывал отец. Подсев, он сказал:

– Рыцари и гусары, к сожалению, на Руси перевелись, а советские сановники не дарят хорошеньким девочкам конфеты, завёрнутые в ассигнации, как делали французы при дворе Людовика Шестнадцатого. – И с этими словами он протянул мне коробку конфет.

Образованный человек, заключила я.

Беседа наша была прервана. Помощник прокурора Москвы, перебрав коньяку, принялся выяснять с кем-то отношения. Остальные, тоже пьяные, но ещё не потерявшие человеческий облик, успокаивали расходившегося молодца.

– Хочешь, я отвезу тебя домой? – спросил меня собеседник, воспользовавшись