«Погорелец», шатаясь, говорит:

– Я могу… у орудия…

– Отставить!

Вайскопф приглядывается к пушке, трогает панораму, прикасается к каким-то железякам, для меня неведомым. Тем временем красные усиливают пальбу. Кто-то настырный то и дело пытается поднять цепь. Карголомский укладывает ее обратно, только долго он не продержится, поскольку патронов у него всего на два полных диска и третий неполный. Большую часть он должен был уже отстрелять.

– Работать может! – резюмирует Вайскопф, – Орел, подай-ка мне снаряд…

Артиллерист – тот, который цел и невредим, – запинаясь, отвечает:

– Вашброть, виноват… надо бы утикать.

Вайскопф, с первого раза не поняв, поднимает взгляд от орудия, останавливает его на солдате. Тот нервно дребезжит:

– Вашброть, ну словили же корниловцы коней… можно утикать…

Я оглядываюсь. Точно, некоторых лошадей удалось поймать. Для одной орудийной запряжки хватит.

Взводный рявкает:

– Представиться по уставу!

– Наводчик, ефрейтор Яловцев! – бойко отвечает артиллерист.

– Подать снаряд, ефрейтор Яловцев!

Тот тянется к гранатам.

– Отставить! Картечью.

Вайскопф надолго приникает к орудию. Человеческая сталь сливается с заводской. Пуля бьет в орудийный щит и высекает искру, словно гигантский коготь, но Вайскопф не обращает внимания. Глядя на него, я думаю: «Вот это настоящий человек войны. Крестоносец. Сплошной металл. Войны выигрываются не нами, сотнями тысяч пушечного мяса, а сотнями таких людей, как он: сильными, дерзкими, хладнокро…»

Трехдюймовка с ревом выплевывает картечь.

– Ефрейтор Яловцев!

После второго картечного выстрела красноармейская цепь начинает отползать. После третьего – бежит, оставив с полдюжины тел на снегу. Взводный добавляет четвертый и хочет подбодрить отступающих пятым, но его останавливает Алферьев.

– Все, Мартин, уходим! Пристрелялись «товарищи». Накроют еще разок, дороже встанет.

Вайскопф, издав нутряное кряканье, довольно потирает руки:

– Вспомнил старую науку… А ведь, пожалуй, советский штатный батальон он нас деру дал. Не меньше.

– Быстро, Мартин.

Орудие моментально подцепляют, со второго забирают замок, и мы снимаемся с позиции. Нашей подводе приходится заложить большую петлю: оказывается, снаряд, упавший у меня за спиной, попал в сани, разнес их в щепы и убил старого казака-возчика. Рядом с ним стоял Крупин. Как он уцелел, непонятно. Шинель с трех местах пробита осколками…

А Евсеичев заработал в том бою нашивку за ранение. Лошадь-то цапнула его до крови…

* * *

Крупину не повезло. А может быть, как раз повезло, это как сказать. Он назвал нам номер эскадрона, полка, дивизии, с которыми попрощался навсегда. Алферьев выдал ему винтовку, велел нашить на рукав шинели «птичку» Добровольческой армии и корниловский череп. Островерхую богатырку новобранцу пришлось спрятать подальше: Вайскопф вручил ему казачью баранью шапку, старую, но теплую.

– Как только справим тебе корниловскую фуражку, шапку отдашь. А эту… эту непотребь с пентаграммой не носи ни в коем случае. Неровен час, свои пристрелят.

Костромич или, как он себя сам называл, «костромитин», два или три раза побывал с нами под пулями. В цепи шел ровно, не пятился, не отставал, когда мы ходили в штыковую. В знак особенного доверия Вайскопф торжественно передал ему взводный чайник.

– Храни со всей ответственностью, Крупин. Он у нас во взводе вместо знамени!

На чайнике черной краской был намалеван череп, а красной – надпись: «3-й Корниловский уд.». Как следует рассмотрев написанное, Крупин оторопело спросил:

– А где ж второй-то?

– Второй во втором. Все вторые во втором, вернее сказать, – благожелательно уточнил Вайскопф.

Новобранец, кажется, не понял, но с тех пор смотрел на чайник с уважением.

Через неделю из штаба полка пришло распоряжение: Якова Крупина расстрелять. Об этом узнал весь взвод, а может быть, и вся рота. Что там осталось от нашей роты к январю? Сущая малость. Мне захотелось подойти к Алферьеву, поговорить с ним: вероятно, если все разъяснить штабным людям, они поймут, они отменят приказ…

Как бы мне начать? Вот так: «Господин капитан, разрешите ходатайствовать за Якова Крупина…» Дурацкое слово какое-то – «ходатайствовать». Лучше вот так: «Господин капитан, разрешите поручиться за честность и храбрость нашего… моего боевого товарища Якова Крупина. Произошла ошибка…» А то Алферьев ничего не знает и не понимает! Просто логика мирной жизни отличается от логики военного времени как небо и земля. На войне рискованно говорить «произошла ошибка» после того, как приказ уже отдан. Пахнет расстрелом. То есть, меня-то Алферьев выслушает и даже если не согласен, казнить не станет, такого у нас не водится. Но в штабе полка на дисциплинарные вопросы смотрят строже.

Может, вот так: «Денис Владимирович, как нам убедить штаб полка…» Да нет, нелепо выходит. Тупость, серость и нелепость.

Так я ни придумал, с чего начать, но к ротному все-таки отправился. Там уж Бог как-нибудь надоумит.

Захожу в хибарку, занятую Алферьевым с ординарцем.

– Господин капитан, Денис Владимирович…

– Молчать!

Застываю с открытым ртом.

Алферьев, зло ухмыляясь, задает мне риторический вопрос:

– Может, хочешь подать ходатайство, воин?

Напротив него за столом сидит, понурившись, несчастный Крупин. А на лавке у стены устроились рядком Никифоров, Евсеичев и Епифаньев. Вид у всех изрядно сконфуженный.

– Ась? Молчишь? Или тоже хочешь мне рассказать, какое вышло недоразумение у штабных писаришек? Ась? Не слышу? Закрой рот, молчальник. А заодно постник – за отсутствием провианта. И затворник… вон, что ни день, то все затвор передергивать приходится… Может, принять всей ротой великую схиму? Так чего ж ты хотел? Прорцы, воин!

Не успеваю ответить, как дверь из сеней толкает меня в спину. Отшатываясь, тараню плечом занавеску, скрывающую кухонный прибор хозяйки. Грохот страшный! Что ж там было-то? Сковорода? Чугунки? Лампа керосиновая? Железное какое-то призвякивание послышалось…

На пороге стоит Вайскопф, застегнутый на все пуговицы, будто на параде, губы сурово сжаты, лицо белее айсберга.

– Ваше благородие! Господин капитан! Я отказываюсь исполнять приказ! Боевого корниловца…

Алферьев перебивает его с нажимом в голосе:

– Мартин! С глузду съехал?

– Повторяю, я отказываюсь выполнять приказ!

Ротный, отворотясь, холодно замечает:

– Тебе еще никто его не отдал… Будь добр, не обременяй меня всей этой фанаберией.