Рядом с ними, в числе главных обвиняемых, находился «зиновьевец» Г. Я. Сокольников. На XIV съезде партии он поддержал оппозицию, но не Троцкого, а Зиновьева и Каменева – «ленинградскую», она же «новая».

Судебное присутствие под председательством В. В. Ульриха и государственный обвинитель А. Я. Вышинский добивались прежде всего признаний Пятакова, Радека, Серебрякова, Сокольникова в том, что они с 1931–1933 гг. начали получать директивы от Троцкого и неуклонно следовать им. Кроме того, от них требовали подтвердить их собственные показания о том, что они сформировали «параллельный центр» как руководящий орган подпольной организации, который начал активную деятельность в середине 1935 г.

Суд проводился гласно, на него были приглашены зарубежные и советские журналисты, и пресса, а через нее и весь мир услышали признания троцкистов, подтвердившие правомочность обвинения и беспристрастность суда.

Пятаков: …Самое тяжелое, граждане судьи, для меня не это, не тот приговор справедливый, который вы вынесете. Это сознание прежде всего для себя, сознание на следствии, сознание вам и сознание всей стране, что я очутился в итоге всей предшествовавшей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции троцкистской.

Радек: После того как я признал виновность в измене родине, всякая возможность защитительных речей исключена. Нет таких аргументов, которыми взрослый человек, не лишенный сознательности, мог бы защитить измену родине. На смягчающие вину обстоятельства претендовать тоже не могу. Человек, который 35 лет провел в рабочем движении, не может смягчать какими бы то ни было обстоятельствами свою вину, когда признает измену родине. Я даже не могу сослаться на то, что меня свел с пути истинного Троцкий. Я уже был взрослым человеком, когда встретился с Троцким, со сложившимися взглядами. И если вообще роль Троцкого в развитии этих контрреволюционных организаций громадна, то в тот момент, когда я вступал на этот путь борьбы против партии, авторитет Троцкого был для меня минимальным.

Сокольников: Я признал свою вину и свои преступления на предварительном следствии, полностью признаю их здесь и не имею к ним ничего добавить.

Серебряков: Тяжело сознавать, что я, вошедший с ранних лет в революционное движение и прошедший два десятка лет честным и преданным членом партии, стал в итоге врагом народа и очутился вот здесь, на скамье подсудимых. Но я отдаю себе отчет, что это произошло потому, что в свое время, совершив политическую ошибку и проявив упорство в ней в дальнейшем, я усугубил эту ошибку, которая по неизбежной логике судьбы переросла в тягчайшее преступление.

Муралов: Свыше десяти лет я был верным солдатом Троцкого, этого злодея рабочего движения, этого достойного всякого презрения агента фашистов, врага рабочего класса и Советского Союза. Но ведь свыше двух десятков лет я был верным солдатом большевистской партии. Вот эти все обстоятельства заставили меня все честно сказать и рассказать и на следствии, и на суде. Это не мои пустые слова, потому что я привык быть верным в прежнее время, в лучшее время моей жизни, верным солдатом революции, другом рабочего класса.

После этих признаний вполне естественной стала заключительная часть приговора, гласившая: Л. Д. Троцкий и его сын, Л. Л. Седов, «в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду военной коллегии Верховного суда Союза ССР».

После вынесения 29 января относительно мягкого приговора некоторым подсудимым (Радек, Сокольников и Арнольд – 10 лет тюремного заключения, Строилов – 8, остальных ждал расстрел) пропагандистская кампания продолжалась всего три дня. Кульминацией ее стал митинг москвичей на Красной площади, выступления на нем с поддержкой и одобрением суровой кары троцкистам Н. С. Хрущева, Н. М. Шверника и президента Академии наук СССР известного ботаника В. Л. Комарова. А затем, как и в начале января, пресса забыла о врагах, вернулась к реабилитации исторического прошлого России, используя для того юбилейные и просто «круглые» даты выдающихся деятелей отечественной культуры и науки, возвращая народу их порядком подзабытые имена: композиторов М. А. Балакирева, М. И. Глинки, А. П. Бородина, зодчего В. И. Баженова, химика Д. И. Менделеева, физика П. Н. Лебедева. Особого внимания удостоился А. С. Пушкин, которому «Правда», в связи со столетием гибели великого национального поэта, посвятила чуть ли не полностью три номера – за 9, 10 и 11 февраля.

За сутки до окончания процесса, 28 января, ПБ приняло решение созвать очередной Пленум ЦК, учитывая при этом негативный опыт предыдущих, июньского и декабрьского. Новый подход выразился в сознательном, тщательно продуманном сочетании двух предельно разнородных вопросов, выносившихся на обсуждение: выборы хотя и по новой системе, но пока лишь в партийных организациях; дело Бухарина и Рыкова; уроки заговора троцкистов.

Как оказалось, найти наиболее эффективную последовательность обсуждения двух проблем, чему группа Сталина, судя по последовавшим сразу же событиям, придавала огромное значение, не удавалось целый месяц, вплоть до самого открытия Пленума. За четыре с лишним недели ПБ семь раз официально меняло не только очередность докладов, но и докладчиков.

18 февраля из-за внезапной кончины Орджоникидзе Пленум перенесли на 23 февраля, а содокладчиком по второму вопросу назначили Молотова. Однако и тогда порядок дня все еще не стал окончательным. При открытии, буквально на ходу, повестку изменили вновь. Первым оказался доклад Ежова о деле Бухарина и Рыкова, вторым – Жданова о подготовке парторганизаций к выборам, третьим, уроки троцкистского заговора, – Молотова и Кагановича, четвертым – еще один доклад Ежова, пятым – доклад Сталина о недостатках партийной работы.

Растянувшийся на одиннадцать дней Пленум, как и предусматривалось изначально, распался на обсуждение трех проблем, причем вторая и третья связывались воедино докладом Сталина. Таким образом, доклад Жданова, основной для предлагаемых политических реформ, как бы оказывался запрятанным, утопленным в повестке дня.

Доклад Ежова и обсуждение его заняли в общей сложности три дня – с вечернего заседания 23 февраля по утреннее 26-го, ибо ими всего лишь завершили тему, поднятую еще на декабрьском Пленуме. Трудно сказать, как бы все прошло на этот раз, если бы сам Бухарин не сделал все возможное для собственной дискредитации. Сначала – слишком обстоятельной, да еще в двух частях, запиской, направленной членам ЦК и, по замыслу автора, призванной заменить устное выступление, которого он поначалу пытался всячески избежать. В ней Бухарин обвинения в свой адрес объявлял клеветой… троцкистов, прежде всего и главным образом Радека, а также Пятакова, Сокольникова и Сосновского, которых заодно всячески поносил как заклятых врагов партии и страны. В полемическом задоре очернительства не забыл Бухарин и о своих былых союзниках по правой оппозиции – уже арестованных и давших против него «показания» Е. Ф. Куликове, Н. А. Угланове, В. А. Котове, В. М. Михайлове, Е. В. Цейтлин, которых тоже причислил к злостным клеветникам и контрреволюционерам. Мимоходом отрекся и от своих учеников по Институту красной профессуры, так называемой бухаринской школы – А. Н. Слепкова, Л. П. Марецкого, В. Н. Астрова и других, вряд ли случайно упомянув среди них и заведующего агитпропом А. И. Стецкого, своего нынешнего идеологического противника.