В 1900 году Георгий Елчанинов женился на прекрасной, нежнейшей Анисии Ивановне, моей будущей бабушке, а в то время девятнадцатилетней девушке, родившей ему впоследствии четверых детей. Младший — Юрочка — скончался в возрасте трех лет от скарлатины. Третьим ребенком и единственной дочерью была моя мама — Мария Георгиевна Елчанинова, родившаяся 1 января 1907 году в Санкт-Петербурге.

Когда российская армия, пережив кризис поражения в Первой мировой войне, и под напором надвигающейся революции стала разваливаться, четыре солдата из артиллерийского полка, которым командовал мой дед Георгий Елчанинов, пренебрегая «классовыми противоречиями», сопроводили своего любимого командира до города на Неве, уже переименованного в Петроград, где оставалась жена с детьми, дабы его не убили по дороге без суда и следствия лишь за офицерские погоны, которые он, однажды присягнув «на верность Отечеству», так и не снял со своего мундира. Полковника вместе с семьей отвезли к одному из этих солдат в деревню, чтобы они выжили. Да, пока они выжили… Но двух старших братьев деда, тоже артиллеристов и офицеров высоких чинов, постигла иная участь: первого просто пристрелили, а для другого — начальника Петербургской артиллерийской академии, заслуженного генерала и ученого — не нашлось даже пули: его вместе со многими жертвами тех лет загнали на плоты и… утопили в Неве.

Моя прабабушка Мария Андреевна, их несчастная мать, изгнанная из своего дома-особняка, не смогла пережить трагической гибели сыновей — сошла с ума. В отчаянии своем, перестав верить в человеческое начало рода людского, она «предпочла стать львицей», перестала говорить и ее надрывное рычание пугало мою одиннадцатилетнюю маму, которую отправляли с бабушкой «погулять».

Дед мой после окончания Гражданской войны, в которой не участвовал, вступил в Красную Армию и до своего ареста в новогоднюю ночь наступавшего тридцать первого года преподавал в той артиллерийской академии, главой которой был когда-то его брат. «Выпустили» его из тюрьмы умирать, тоже сошедшим с ума. Он не выдержал физических и нравственных пыток, выпавших в застенках на его долю. Это и произошло спустя два месяца — в середине августа того же 1931 года.

Мама моя — Мария Георгиевна Елчанинова — после окончания средней школы не могла продолжить образования, так как была «лишенкой», то есть не имела прав ни учиться, ни трудиться на мало-мальски престижном месте лишь потому, что происходила из дворянского рода. Окончив курсы машинописи, она уехала в Мурманск, где служили в армии два ее старших брата — Сергей и Владимир, — надеясь вдали от столичных городов все-таки заново начать свою жизнь.

И вот судьбы двух таких несхожих по происхождению, вероисповеданию, социальному положению, образованию людей пересеклись: мои будущие родители полюбили друг друга, как говорится, «с первого взгляда» и очень вскоре поженились (8 октября 1927 года)… без родительского благословения. Мамины подруги говорили мне, уже взрослой: «Перед твоим папой не могло устоять ни одно женское сердце!» Не устояли сердца и маминых родителей, хотя избранником их дочери стал еврей, коммунист…

Единственного человека, которого допускал к себе мой несчастный дед в недолгие месяцы своей жизни после застенков ОГПУ, был его зять и мой отец — Евсей Борисович Фейнберг!

Дедушку похоронили на «семейном месте» Елчаниновых в Александро-Невской Лавре: пока еще не снесены (что происходит на том высокопоставленном кладбище постоянно!) две могилы — в одной Георгий Иванович, мой прадед, скончавшийся еще в мирные времена, и Георгий Георгиевич (Егор Егоров), в другой — Мария Андреевна (моя прабабушка) и ее дочь Мария Георгиевна Елчаниновы. Моя мама повторила ее имя и отчество…

До нашего с мужем отъезда в Израиль я посещала эти святые для меня могилы всякий раз, когда приезжала в Ленинград. Сейчас за ними присматривают мои подруги…

Западное образование, знание иностранных языков, талант инженера-строителя и выдающиеся организаторские способности Евсея Фейнберга были замечены — и в конце двадцатых годов еще ценились, использовались: Народный комиссариат путей сообщения направляет моего папу в начале 1928 года на работу в Вязьму, а затем он получает назначение в Москву на должность начальника стройработ и начальника стройотдела Московской Белорусско-Балтийской железной дороги (1928–1933). И, кроме своих непосредственных профессиональных обязанностей, строит для железнодорожников несколько домов на улице Бутырский вал. Для него было естественным, само собой разумеющимся, что семья руководителя одной из главных магистралей страны, хоть и въехала в им же построенный дом, но заняла там лишь одну комнату в трехкомнатной квартире по адресу: Бутырский вал, дом 5/7, квартира 38. Нашими соседями стали еврейская семья Инны и Арона Шнейдера, тоже железнодорожника, приехавшего из буржуазной Литвы, и молодая женщина, оказавшаяся гэбистской «подсадкой» для наблюдения за повседневной жизнью ведущего инженера.

Зинаида Мартинсен, друг моих родителей, в своих воспоминаниях, о которых речь пойдет ниже, написала: «Первого мая она (эта девушка. — Т. А.) вернулась с парада физкультурников в ознобе, замерзшая до синевы, т. к. день был очень холодный и дождливый. У нее зуб на зуб не попадал. Мара и Сева (так звала она моих маму и папу) бросились за ней ухаживать: уложили в постель, укрыли несколькими одеялами, отпаивали горячим чаем и вином. Я присутствовала при этом и восхищалась их добротой и человечностью».

С мая 1933 года Евсей Фейнберг работает на Московской Казанской железной дороге начальником строительного отдела.

Вскоре отец получает еще более высокое назначение уже всесоюзного масштаба: главный инженер Мостотреста Наркомата путей сообщения, что располагался в Москве на улице Кирова. Эта должность курировалась наркомом железнодорожных путей Лазарем Кагановичем, тоже, как известно, евреем, но крайне противоположного «знака», чем Евсей Фейнберг и его коллеги по работе в Мурманске, сохранившие дружеские отношения до конца их столь коротких жизней: Анатолий Щиголь, Петр Северов и Михаил Зингер — талантливые, высоко образованные специалисты, блестящие организаторы производства, сделавшие много полезного для страны. Все четверо были исключены из партии и сняты с работы еще в Мурманске в 1927 году, то есть в самом начале своего «трудового пути» в России. Тогда их наказали «за фракционную деятельность». Как я теперь понимаю, мой отец и его друзья уже вскоре после приезда в страну осознали, что их светлые мечты были порождены мифами и лживой пропагандой, что воспользовались их доверчивостью и романтизмом молодости. Реальность же, с которой столкнулись, оказалась далеко не такой, какою они себе ее представляли.

Но необходимость в специалистах высшего класса заставила руководство отраслью вернуть их в строй — и все стали ответственными работниками Народного комиссариата путей сообщения с четырьмя звездочками в петлицах, что соответствовало армейскому генеральскому званию.

Главный инженер Мостотреста Народного комиссариата путей сообщения Евсей Фейнберг возводил железнодорожные мосты во многих республиках страны, построил вагонно-ремонтный завод на Урале (станция Синарская)… За одиннадцать лет, прожитые в России (1926–1937), им сооружено и введено в действие столько «объектов», сотворенных смелыми инженерными идеями и творческими способностями, что другим бы хватило на долгие-предолгие годы, чтобы быть признанными, достойными уважения и благодарности своего народа… Но, увы, такие выдающиеся люди, какими были мой отец и его друзья, вызывали раздражение у серости и ничтожеств. Им мешали спокойно жить и творить, пренебрегая огромной пользой, кою они приносили государству.