Во Франции гражданство давно рассматривается в политическом и территориальном смысле; хотя технически там практикуется jus sanguinis, относительно легкие условия натурализации позволяют второму-третьему поколению иммигрантов получать гражданство почти автоматически{8}. Французское гражданство традиционно определялось как преданность республике, французскому языку и французскому образованию; сенегальский поэт Леопольд Сенгор стал членом прославленной Французской академии в 1983 г. за вклад во французскую литературу.

Германия, Австрия и Швейцария (а также азиатские демократии, такие как Япония и Южная Корея), напротив, традиционно обосновывают гражданство «правом крови» и затрудняют натурализацию. До некоторой либерализации немецкого законодательства в 2000 г. дети иммигрантов второго и третьего поколения, родители которых приехали из Турции или других стран Ближнего Востока и говорили на идеальном немецком языке, получали гражданство с большим трудом. И наоборот, этническим немцам из бывшего Советского Союза и других стран восточного блока для натурализации достаточно было доказать немецкую этническую принадлежность, даже если они не говорили на немецком{9}. В Японии действует одна из наиболее жестких систем предоставления гражданства и натурализации из всех существующих в развитых демократиях, а также строгие ограничения на иммиграцию, в результате чего она является одной из наиболее «гомогенных» стран Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР){10}.

В начале XXI в. отдельные страны Европы начали реформировать законодательство о гражданстве{11}. Отказ от принципа jus sanguinis в пользу набора критериев натурализации, которым могли бы обоснованно соответствовать претендующие на гражданство иммигранты, в некотором отношении был полезен для социальной интеграции. Кандидат на гражданство должен знать историю страны, понимать ее политические институты и демонстрировать определенный уровень владения государственным языком. Однако в некоторых случаях эти требования были настолько жесткими, что создавалось впечатление, что они призваны скорее препятствовать ассимиляции, чем стимулировать ее. Так, в немецкой земле Баден-Вюртемберг условием получения гражданства является признание однополых браков — любопытное требование в свете ее собственной консервативно-католической традиции{12}.

Помимо формальных правил получения гражданства, ассимиляцию сдерживали открытый расизм и другие, более деликатные культурные барьеры{13}. Прилагательные «немецкий», «голландский», «датский» и т. п. всегда несли этническую коннотацию. И если уроженец Гватемалы или Кореи, эмигрировав в США, может с гордостью утверждать, что он является американцем с момента принятия присяги о гражданстве, немецким гражданам турецкого происхождения гораздо труднее называть себя немцами, даже если они родились в Германии и говорят на немецком языке как на родном. Нидерланды славятся своей толерантностью, но эта толерантность зиждется скорее на параллельно сосуществующих общинах, а не на индивидуальной интеграции. В условиях пилларизации (голл. — verzuiling)[35] протестантские, католические и светские общины в течение многих лет имели свои собственные школы, газеты и политические партии. Когда мусульмане начали массово прибывать в Голландию, они часто направлялись в их конфессиональную «вертикаль», также располагавшую собственными школами, где учились только дети мусульман. Голландская система исторически хорошо зарекомендовала себя как средство поддержания социального мира в разделенном обществе, но в XXI в. она стала препятствием для ассимиляции иммигрантов, принадлежащих к совершенно иной культуре.

Восточноевропейские государства, вошедшие в Евросоюз, были еще менее склонны принимать столь сильно отличавшихся в культурном отношении иммигрантов, чем страны — основатели ЕС. Советская оккупация после 1945 г. и навязывание коммунизма заморозили социальное и политическое развитие региона. В отличие от Западной Германии или Испании, странам Восточной Европы не было нужды бороться со своим националистическим прошлым, не предпринимали они и усилий по закреплению либеральных ценностей среди своих граждан. Они практически не сталкивались с иммиграцией и относились к наиболее однородным обществам развитого мира. После 1989 г. они с радостью избавились от коммунизма и устремились в Евросоюз, но многие из них не приняли позитивные либеральные ценности, воплощенные в новой Европе. В результате венгерский гражданин Виктор Орбан заявляет, что венгерская национальная идентичность основана на принадлежности к венгерскому этносу — точно так же, как Адольф Гитлер говорил, что немецкая идентичность основана на немецкой крови. Многие новые лидеры стран Восточной Европы воспринимали Брюссель как угрозу, прежде всего потому, что он открыл двери для неограниченной иммиграции с Ближнего Востока и из Африки.

Другим государством Евросоюза, которое никогда полностью не принимало европейскую идентичность, была Великобритания. В Великобритании — единственной из ключевых стран ЕС — голос евроскептиков годами звучал громко и уверенно. В число евроскептиков входили авторитетные консерваторы (это течение пополнялось и новыми участниками вроде Партии независимости Великобритании (UKIP) во главе с Найджелом Фараджем{14}). По прогнозам, неожиданное голосование Великобритании за выход из Европейского союза в июне 2016 г. приведет к катастрофическим экономическим последствиям, но для многих ратующих за выход из ЕС вопрос заключался скорее в идентичности, чем в экономике. Результаты этого голосования, возможно, станут понятнее в свете истории формирования английской идентичности.

Английский евроскептицизм коренится в давней вере в английскую исключительность. В 1066 г. страну захватили нормандские завоеватели, после чего ее история в течение нескольких веков была тесно переплетена с историей континента. Но когда Генрих VIII в начале XVI в. порвал с папством и создал национальную протестантскую церковь, в Британии начало формироваться особое чувство английской идентичности. По словам историка Алана Смита,