Сидельников, хорошо разбираясь в психологии стаи, самым простым и проверенным способом приступил к дезактивации их агрессии с наглядной демонстрацией последствий для остальных девяноста процентов. И, дабы ответная агрессия выглядела более организованно и внушительно, он поражал активистам одни и те же зоны. Когда на снег повалилось четверо и у всех них были пулевые ранения в нижнюю треть левого бедра, для девяноста процентов стаи стало ясно, что пуля настигает лишь того, кто призывает к насилию, и не было ясно, сколько у этого мента патронов в магазине. Пусть восемь, и четыре из них уже никому из стоящих на ногах не грозят. Но кому, спрашивается, захочется проверять, войдет он в оставшуюся четверку или нет?

Между тем в левой руке кровожадного мента появился запасной магазин, патроны в нем сквозь узкую прорезь хищно блестели, и это дало все основания толпе начать решительное отступление.

– Игорь, держи Гейса! – крикнул, врезаясь в толпу, советник. – Я ищу Мишу!.. Присмотри за Шустиным!

Последнее было уже лишним. Журналист, смытый толпой, кричал о помощи уже откуда-то из центра этого огромного водоворота людской паники...

Сидельников

Более всего в людях я не переношу их хроническое безумие. Само же безумие я разделяю на три категории, так называемых порога, которые следуют один за другим и ненавистны мне в равной степени. К первому порогу эти жалкие твари приблизились, когда вместо того, чтобы продолжать заниматься своими делами, стали вылезать из своих нор и приближаться к нам, как дикари, чтобы рассмотреть. Я не силен в теоретической психологии, но мне кажется, что так себя ведут разумные существа, когда хотят не изучить, а запугать. Заставить противника нервничать. Хотя какие мы им противники? Мы просто шли по территории Москвы, и она в равной степени принадлежит как им, так и нам. Хотя при наличии у нас с Кряжиным и Шустиным паспортов с московской регистрацией мне кажется, что больше нам, чем им.

Однако эти глаза – я веду речь уже о психологии практической – мне доводилось видеть не раз, если не каждый раз. Это глаза безумцев, жаждущих совершить преступление. Их владельцы не могут существовать, не совершая противозаконных поступков. При этом им не важно, причиняют они боль другим или нет. Главное – совершить. И теперь я больше чем уверен, что животное, порезавшее девчонок, выползло именно из этой помойки.

Второй порог сам приблизился к ним. После первого потемнения сознания безумие у таких людей увеличивается уже автоматически, как переключается коробка-автомат на иномарках. Главное – дать самому себе газу, а дальше сиди и крути руль. Кто-то из них произнес слово «мент», и их мозги залила горячая кровь.

Я бы, признаться, очень удивился, если бы, узнав во мне капитана МУРа, а в Кряжине «важняка» из Генпрокуратуры, эти персонажи из больного детского сна стали аплодировать, просить у нас автографы и наперебой просить нас зайти и выпить именно в их жилье. Ментов в таких трущобах ненавидят, потому что те мешают им грабить, насиловать, убивать и воровать. Но это еще не повод для того, чтобы призывать соплеменников к нашему уничтожению. Милиция и прокуратура никогда не жили в мире с ворами и бандитами (кто бы подумал иначе?), но оба эти племени начинают убивать друг друга только тогда, когда для того есть достаточно веские основания. А убивать только потому, что я мент, – это уже дикость.

Но... но когда я вижу не глупость, а откровенные проявления олигофрении у лиц, которые в соответствии с имеющимися у них медицинскими документами таковыми не являются, мне просто хочется взять тупого мерзавца за шиворот и с разгону вогнать его в стену!

Сколько нужно иметь в голове мозгов, чтобы в тот момент, когда решается вопрос – ограничиться разговором или начать бойню, причем решается он не нами, а противоположной стороной! – проорать то, что проорал этот гнусный толстый очкарик Шустин?!

Когда я произношу в глубине своей души ругательства, мне всегда кажется, что они оседают на ее стенках. Как никотин в легких. И травят, травят, убивают. С легкими проще: взял одно – и вырезал. Душу не вырежешь. И потому я всякий раз заставляю себя давить гнев и воспрещаю себе ругаться даже молча. Но сегодня я не выдержал, и в воскресенье опять придется идти в церковь. Но чего стоил этот писклявый... чтоб его... кота... под хвост... голос!

«Я никогда в жизни не видел столько отвратительных животных в одном месте!» И нужно же было произнести это так, чтобы было слышно даже на крыльце МХАТа!

Мне тоже непросто. Но я борюсь с собственными эмоциями и желаниями – мне нужно, чтобы первым э т о начал не я.

А потому мне очень помог этот малый, выбежавший с топором из своего имения. Я так долго ждал этого момента. Уже давно хотелось выдернуть ствол и повалить этот сброд на ими же заплеванный снег, но Кряжин... ох, этот Кряжин! Он никогда не разрешает делать лишних движений с оружием в руках, пока не увидит перед собой смертельную опасность! Он, видите ли, не сторонник превентивных мер и в каждом своем действе обязан видеть зерно рациональности.

Когда это «зерно» вылетело из своего сарая, я все же нашел время, чтобы посмотреть на Кряжина. Посмотреть и еще раз спросить самого себя, потому что спрашивать его самого я уже порядком подустал: Иван Дмитривич, зачем у вас в сейфе хранится табельный пистолет Макарова, если вы его вытаскиваете раз в месяц и то только для того, чтобы почистить? И очень удивился, что даже здесь он не предается панике. Он уже точно видел руку, взметнувшую топор, и челюсть, в которую спустя мгновение вломается его прямой правый. Я однажды уже видел нечто подобное в исполнении Кряжина. Господи, не допусти, чтобы в жизни возникла ситуация, когда под этой рукой окажусь я! Остаток дней придется провести на мюсли, обходя шашлычные стороной, а пиво пить не под сухарики и воблу, а просто так.

Я и выстрелил-то скорее для того, чтобы спасти лохматое чмо от Кряжина, а не наоборот.

А после, когда понял, что безумцы переступили через свой третий порог – степень полного потемнения, стал повторять свои действия с той точностью, которой меня учили пятнадцать лет назад в бригаде особого назначения внутренних войск под Алма-Атой. Два года, от восемнадцати до двадцати, которые Конституция считает временем выполнения священного долга и почетной обязанности, я провел именно там. В девяностом бригаду создали, потому что в стране наступали трудные для власти времена. А уже в девяносто втором, как раз под мой дембель, произошли организационно-штатные мероприятия, именуемые ликвидацией предприятия ООО «СССР». Я уехал домой, в Москву, где и оказался сначала в ОВД «Бутово», а после и в МУРе. Но за те два года я понял то, что мне вряд ли дано было понять, посещая лекции каждую среду, проводимые у нас в розыске и называемые «учебой». В бригаде я научился продуктивно мыслить. Когда я попал в составе оперативной роты на свое первое «чрезвычайное происшествие», случившееся в Иссыке, первое, что мне пришло в голову, – бежать. Это первое, о чем подумает любой нормальный, психически уравновешенный человек, оказавшийся в числе ста человек, выстроившихся перед четырьмя тысячами обезумевших от непонятной им самим ярости граждан. Вид этих граждан, вооруженных бутылками с бензином, арматурой, металлическими уголками и прочей дрянью, способной раскроить череп с одного удара или спалить взвод, вызывал у меня сомнения в моих возможностях и после, но тогда было легче – я знал, что нужно делать.