И теперь я могу вам, ребята, сказать с полной уверенностью: пять тысяч людей с воспалившимся воображением супротив сотни спецов – это младшая группа детского сада, решившая побить комсомольца. Или же пять десятков бичей, возымевших наглость прибить Кряжина и меня. Шустин – не в счет. Я бы с удовольствием приписал его к этой банде и прострелил бы его ногу первой.

Так вот, о противостоянии. Оперативная рота ВВ МВД СССР во времена расцвета кооперативной торговли действовала супротив разъяренного ворога просто и надежно. Три «группы изъятия» по пять человек, одновременно вырываясь из плотного строя, врезаются в толпу, причем каждая рвется за одним-единственным человеком. Эту пятерку бьют по голове, пускают кровь, царапают, матерят, но ничто не может остановить ее в ее движении. Цап – бах! (по голове, чтобы особенно не противодействовал) – и вот один из наиболее яростных провозглашателей идеи уничтожить ментов и разметать внутренние войска за строем. Изъяли, что называется.

Два-три броска таких «групп изъятия», и через десять минут толпа остается без тех, кто кричал и призывал. И сразу все начинают друг у друга выяснять – ради чего мы здесь, собственно? Такая вот телячья психология. И, пока не выбрали нового Акелу, плотный строй приходит в движение. Стрелять нам тогда в свой народ, помнится, не разрешали. А потому с десяток заранее приготовившихся к последующим действиям бойцов вынимали из карманов бронежилетов тугие рогатки и начинали обстреливать толпу стальными шариками (я как сейчас помню маты и истерику командира автомобильной роты, никак не могущего понять, куда после каждого боевого выезда роты уходят его новые подшипники со склада НЗ).

И толпа начинает искать на улице щели, через которые можно протиснуться, чтобы улизнуть. Но сделать это невозможно, поскольку поперек каждой такой щели стоят лица казахской национальности в милицейских фуражках и кричат на своем, мол, – сюда не ходи, а то палка в башка попадет, совсем плохой будешь.

И огромное стадо безвольных типов, развернувшись и мыча, а после и воя, с той же скоростью, что мчалась вперед, мчится уже назад.

Дабы придать ей скорости, на улицу въезжает «КамАЗ» со снятым тентом. В кузове его стоит двигатель от «Су-23», развернутый в ту же сторону, что и выхлопная труба. Вот так, поворачиваясь задом к убегающей толпе и выражая ей полное презрение, специалист в кабине смотрит на руководителя спецоперации и, едва тот сделает отмашку рукой и скажет: «Поехали», что-то включает.

Американские водометы для разгона демонстраций – это просто жалкое подобие бессмертной фигурки «Писающий мальчик».

Ураган «Иван», лизнувший этим летом Кубу и Флориду и подобравший все, включая пальмы, – это нежный шепоток пылкого девственника на ушко возлюбленной.

Я до сих пор уверен, что выражение «ветром сдуло» идет не из глубины веков, а именно с того момента, когда какому-то садисту из штаба ВВ МВД СССР пришло в голову использовать против распоясавшейся толпы реактивный двигатель от штурмовика. Кстати, насчет древности выражения «распоясаться» я тоже не уверен. Помнится, мне тогда, под дембель, как нельзя кстати подошли не кооперативные, а фирменные кроссовки «Adidas», замкомвзвода сержанту Пестрякову понравилась кепка-бейсболка (такие только стали входить в моду), а вот командиру моего взвода не повезло. Он тогда собирался в отпуск и вторую кроссовку «Puma», которая ему тоже подошла по размеру, искал полтора часа. Нашел только в соседнем районе и получил выговор от комбата за опоздание на построение.

Зачем я так подробно рассказываю о своем не таком уж легендарном прошлом? Чтобы была понятна картина, происходящая в этот момент на пустыре. «Групп изъятия» под моим началом нет, их роль пришлось исполнять боекомплекту моего старого доброго «глока». Главное – стрелять в одно и то же место, чтобы у окружающих не возникало сомнения, что стрельба ведется спонтанно и с перепугу. Когда четверо из толпы, наиболее приблизившиеся к нам, завыли и упали ниц, я услышал крик Кряжина, из которого следовало понять, что теперь на меня ложится ответственность за Шустина и Гейса, а сам он убывает вслед за не находящей щелей на главной и единственной улице своего городка толпой в поисках фантома Миши.

Кстати, о Кряжине. Я не знал, что он знаком с Гейсом. А он мне ни вчера, ни сегодня об этом не сообщал. Хотя чему тут удивляться – с нами, как собака на поводке, болтается этот репортеришка, и советнику вряд ли хочется, чтобы тот знал больше, чем ему положено...

Мне первый минус – я упустил Шустина. Этого коротышку снесло людским потоком, и его жалобные круглые глаза, увеличиваемые линзами очков просто до неприличных размеров, мелькнули передо мной, моля о помощи, и исчезли.

– В сторону! – заорал я, стараясь походить на идиота. – В сторону, стрелять буду!!

Мне нужно было ворваться в толпу. Иного способа бежать быстрее, чем она, я не видел. За Кряжина я не беспокоился, его не пьяница пальцем делал. Остановить разогнавшийся центнер живого веса невероятно трудно, если этот центнер ведет идея. У Кряжина идея есть. У толпы она была. До того момента, как стали падать на снег ее лучшие адепты.

– Руку!! – завизжал я, врезаясь в отступающих. – Они отрубили ему руку!! Стой, стой, товарищ!! Не наступайте ему на кишки!.. Боже мой, вы люди или нет?!! Что вы делаете, менты поганые?! Они разрезали у него вены! Ему же больно!..

Кто хоть раз бывал на траулере во время путины, тот хорошо помнит звук, который издают мириады чаек, кружась над тралом, полным рыбы. Добавьте еще звука. Еще! А теперь представьте чаек, упавших в трал и пытающихся взлететь.

Наконец-то! Они сообразили! Забегая в чужие домики, бродяги стали исчезать с «улицы». Домики не выдерживали притока желающих, на всех двух акрах жилого массива стоял треск, но даже он был не в силах заглушить ор, рвущийся из несмоченных глоток.

Где Шустин? Где этот кот?!

Я метался от домика к домику, бродяги, узнавая меня, визжали и швырялись какими-то съестными припасами, и ни в ком из них я не узнавал ни Гейса, ни журналиста.

Толпа, та ее часть, которой не хватило места в домиках (интересно, а как хватало раньше?), бросилась через пустырь, утопая в снегу. Повсюду была кровь. Отчасти виноват в этом был я, точнее – пули из моего «глока», за остальное я не в ответе – я никого не тронул пальцем до того момента, пока не вбежал в предпоследний по улице домик. Он чем-то напоминал жилище Гейса – быть может, именно это заставило меня обратить на него особое внимание? Как бы то ни было, я откинул в сторону дверцу, которая тут же сорвалась с петель и больно ударила меня своим углом по ноге, и застыл на пороге.

У дальней стены – я хорошо это видел при свете горящей масляной плошки – лежал на спине Гейс. Из сердца его, указывая в закопченный потолок, торчала ручка ножа или заточки, перемотанная синей изоляционной лентой. Гейс умирал в конвульсиях, жить ему, судя по начинающим мутнеть глазам, оставалось не более минуты, и я видел Шустина.

Он лежал в углу, у стены, свернувшись калачиком, закрывал руками лицо и жалобно скулил. Лицо его было в крови, куртка разодрана под мышкой и на воротнике, и он даже ногами хотел закрыться от того, кто поднял над ним тесак для рубки мяса.