— Повторите-ка вот это, насчет мысленного разворота, – сказал Кинг. – Никто ничего не понял.

— Я понял, – сказал Одес. – Допустим винная лавка оказалась закрытой, и мистер Двувдовый, кстати, и мой близкий друг, поворачивается, чтобы вернуться в библиотеку. В жизненной реальности он производит это действие без помех и прорех, так же просто и бессознательно, как всякий из нас, даже если критическое око художника видит... A toi[103], Вадим.

— Видит, – сказал я, принимая эстафетную палочку, – что в зависимости от быстроты оборота, частоколы и тенты раскручиваются против хода часов либо с тяжкой шаткостью карусели, либо (приветствуя Одеса взмахом руки) в один оживленный рывок, словно хвост полосатого шарфика (Одес с улыбкой признал одесизм), заброшенный через плечо. Но когда лежишь, неподвижный, в постели, и репетируешь или скорее проигрываешь в уме процесс поворота – описанным мною образом, – дело оказывается не в сложности умственного восприятия коренного броска, – результат, обращение вида, трансформация направления, вот что тщетно силишься вообразить. Вместо плавного перехода направления на винную лавку в его противуположность, с каким имеешь дело в безыскусности бодрствования, беднягу Двувдового ставит в тупик...

Я чувствовал, как оно близится, но надеялся, что успею закончить фразу. Не тут-то было. Двигаясь с бесконечной медлительностью и беззвучием, будто серый котяра, на которого он походил встопорщенными усами и гнутой спиной, Кинг вылез из кресла. На цыпочках, со стаканом в каждой руке, он двинулся к золотистому тлению густо заселенного буфета. Драматически рюхнув ладонями по краю стола, я заставил подпрыгнуть миссис Моргайн (которая то ли заснула, то ли ужасно состарилась в несколько последних минут) и остановил старого Кинга на полпути; он молча развернулся, как автомат (иллюстрируя мой рассказ), и молча вернулся на место с пустыми узорчатыми стаканами.

— Разум – разум моего друга – ставит в тупик, как я уже говорил, нечто гнусно тугое и скучное в самом механизме замены одного положения на другое, востока на запад, запада на восток, одной клятой нимфетки на другую, – то есть я теряю нить моего рассказа, молния мысли заела, это нелепо...

Нелепо и очень неловко. Двое девчушек с холодными ляжками и творожными щечками теперь играли в сварливую ссору за право взобраться ко мне на левое колено с той стороны, где мед, норовя оседлать Левое Колено, издавая тирольские трели и отпихивая друг дружку, а кузина Фэй все клонилась ко мне, выговаривая с макабрическим акцентом: “Elles vous aiment tant!”[104]. Наконец, я с вывертом ущипнул ближайшую ягодицу, и взвизгнув, они возобновили свой бег по кругу, подобно тому вечному крошке-поезду, колеблющему ожину в увеселительном парке.

Я все не мог собраться с мыслями, но Одес пришел мне на помощь.

— Подытожим, – сказал он (и звучное уф! слетело с уст жестокой Луизы), – тревоги нашего пациента касаются не определенного физического действия, но попыток вообразить его выполнение. Все, что он может проделать в уме, – это полностью опустить детали вращения и сдвинуться от одного визуального поля к другому с безразличным просверком картинки, сменяемой в волшебном фонаре, после чего он уже глядит в направлении, утратившем, а верней никогда и не содержавшем идеи “противуположности”. У кого-нибудь есть, что добавить?

После паузы, обыкновенно следующей за таким вопросом, Джон Кинг сказал: “Я бы посоветовал вашему мистеру Вертуну раз и навсегда бросить эти бредни. Бредни обаятельные, красочные, но все равно опасные. Да, Джейн?”

— У моего отца, – сказала миссис Кинг, – профессора ботаники, была одна забавная странность: из исторических дат и телефонных номеров, – например, из нашего номера, 9743 – он запоминал только простые числа. В нашем номере он помнил две цифры, вторую и последнюю, – совершенно бесполезное сочетание; две другие оставались черными прогалами, выпавшими зубами.

— Какая прелесть, – с неподдельным наслаждением воскликнул Одес.

Я заметил, что это не то же самое. Болезнь моего друга разрешалась дурнотой, головокружением, кегельбаном мигрени.

— Да-да, я понимаю, но и у отцовской странности тоже имелись побочные эффекты. Его мучила не сама неспособность запомнить, скажем, номер собственного дома в Бостоне – 68, – который он видел ежедневно, а то, что он ничего не мог с этим поделать, что никто, ну совершенно никто не мог ему объяснить, почему все, что он в состоянии различить на дальнем конце своего рассудка, – это не 68, а бездонная дырка.

Хозяин дома еще раз и с большей решимостью нежели прежде проделал фокус с исчезновением. Одес ладонью накрыл свой пустой стакан. Я, хоть и пьяный в стельку, жаждал, чтобы мой снова наполнили, но меня обошли. Стены округлой комнаты вновь обрели относительную непрозрачность, да благословит их Господь, и Доломитовых Долли больше поблизости не было.

— В те времена, когда я мечтала стать балериной, – сказала Луиза, – и ходила в любимицах у Бланка, я всегда, лежа в постели, повторяла в уме упражнения и не испытывала никаких затруднений с кружением и поворотами. Все дело в практике, Вадим. Почему тебе просто не повернуться на другой бок, когда ты хочешь увидеть себя возвращающимся в библиотеку? Слушай, Фэй, надо идти, а то уже и полночь прошла.

Одес взглянул на часы, испустил восклицание, которое Времени было бы неприятно услышать, и поблагодарил меня за чудесный вечер. Губы леди Моргайн, изобразив розоватую дырку слоновьего хобота, немо соорудили слово “loo”[105], куда миссис Кинг, с взволнованным зеленым шелестом тут же ее отвела. Оставшись один за круглым столом, я с трудом поднялся на ноги, выдул остаток Луизиного дайкири и соединился с нею в прихожей.

Никогда она так сладко не таяла и не содрагалась в моих объятиях, как в тот раз.

— Интересно, сколько четвероногих критиков, – спросила она после нежной паузы в темном саду, – обвинили бы тебя в надувательстве, если бы ты напечатал описание этих смешных ощущений? Трое, десятеро, все стадо?

– Это не совсем “ощущения” и совсем не “смешные”. Я просто хотел, чтобы ты осознала, что если я свихнусь, то это случится вследствие моих игр с идеей пространства. “Поворачиваться” было бы жульничеством да оно бы и не помогло.

— Я тебя сведу с совершенно божественным аналитиком.

— Это все, что ты можешь мне предложить?

— Да, а что?

— Подумай, Луиза.

— А. Еще я намерена выйти за тебя. Конечно же да, дурень.

Она исчезла, прежде чем я успел снова облапить ее тонкое тело. Запорошенное звездами небо, обычно пугающее, теперь неясно забавляло меня: оно и осенняя fadeur[106]еле видных цветов принадлежало к тому же выпуску “Woman's Own World”[107], что и Луиза. Я оросил электрически зашипевшие астры и посмотрел на окошко Бел, клетка c2. Светится так же ярко, как e1, Опаловая зала. Войдя в нее, я с облегченьем увидел, что добрые руки очистили и прибрали стол, круглый стол с переливчатым ободком, за этим столом я прочел имевшую наибольший успех вступительную лекцию. Голос Бел позвал меня с верхней площадки и, прихватив горсть соленых миндальных орешков, я поднялся по лестнице.