Эпизод третий. Ценой невероятных усилий Евгений и ещё несколько бежавших из плена прорвались к своим. Они надеялись на братский приём, но вместо братских объятий их ждал штрафной батальон.

В то время к солдату, побывавшему в плену, относились как к предателю. Не имело значения, что вины рядового солдата, подчинившегося приказу общего отступления, не было. Решающим был сам факт нахождения в плену.

После освобождения из плена солдата нередко ожидал концентрационный лагерь, устроенный «своими». Евгения ждал штрафбат. Штрафников — солдат штрафного батальона — бросали на самые трудные участки фронта, прохождение которых предполагало самые большие потери.

Трудно даже представить уровень и масштаб того травматического опыта, той обиды, которые могли обрушиться на человека в подобном положении. Трудно представить, что может пережить человек, который прошёл через огонь, воду и медные трубы, чтобы прорваться к своим, и который получил от своих же холодный приём и наказание, сопоставимое со смертельным приговором.

Итак, Евгений — боец штрафбата. Психика бойцов, находившихся на передовой, видящих смерть во всех её самых обнажённых обличьях, находилась под риском деформации. Однажды во время конфликта с другим бойцом Евгений крикнул ему: «Отойди, сволочь! А то сейчас как дам автоматом!..» И тут же Евгения пронзила мысль о дикости подобной угрозы. Дикое чувство, которое владело им тогда, родилось на переднем крае фронта. «Беспощадность, искажённый взгляд на свою и чужую жизнь как на нечто незначительное — вот страшная метаморфоза человеческой психики на войне». Но психика Евгения не была подвергнута тотальной деформации.

Однажды с ним произошло событие, по силе сопоставимое с описанным выше цветением нетленного цветка красоты (не этот ли цветок цвёл и плодоносил в душе тёти Мани?). Событие развивалось следующим образом.

После боя, на полосе, находившейся между немецкими и советскими войсками, был обнаружен раненый боец. Раненый стонал и звал на помощь не один час. Что с ним делать — было неизвестно. «Дело в том, что раненый лежал посреди минного поля, и местность была открытая, хорошо просматриваемая и с нашей, и с немецкой стороны». То есть спасающие раненого должны были пойти на риск, уровень которого можно обозначить как смертельный, — в случае обнаружения перед спасающими открывалась перспектива быть накрытыми прицельным огнём.

Наконец было объявлено построение, и командир спросил, есть ли добровольцы, готовые пойти на риск, чтобы спасти раненого. Евгений ранее уже был свидетелем вызова добровольцев. Когда в прошлый раз был объявлен поиск добровольцев для выполнения иного задания, Евгений не подал вовремя своего голоса, и на задание отправился не он. Теперь его реакция была мгновенной. «Словно оборвалась какая-то порочная струна страха и себялюбия». Он вышел из строя и сказал, что пойдёт. Вместе с ним пошли ещё двое.

Они поползли к раненому. Сапёр, также вызвавшийся добровольцем, обезвреживал мины по пути их следования. Они были словно под давлением относительной тишины, которая в любое мгновение могла обернуться грохотом, если бы немцы обнаружили их и накрыли минами. Вот, наконец, они увидели раненого солдата.

«Он лежал совершенно обессиленный среди измятых болотистых кочек. Это был пожилой человек, с жилистой, покрытой загаром шеей, обвислыми усами. Одна нога его была перебита и из разорванной брючины торчала крупная розовая кость с запёкшейся кровью».

На обратном пути раненого волочили двое, сапёр ещё раз проверял путь. В ожидании огня немцев шла, словно бой метронома, секунда за секундой.

И вот, в мокрых от пота гимнастёрках, они достигли расположения своих частей. Десятки рук, протянутых из окопов, приняли раненого. Вслед за раненым сползли и добровольцы вместе с Евгением.

«Напряжение спало, — рассказывал он о последующем, — и осталось светлое чувство победы, выполненного человеческого долга. И это торжествующее чувство властно отодвинуло куда-то назад, в какие-то несущественные, второстепенные сферы, всю тяжесть фронтовой жизни, всю горечь незаслуженных обид, всю тоску по дому — всё, оставив только чистый свет человечности, воплощённой в явь. Я не знал тогда, что это был звёздный час моей жизни, который приходит к каждому человеку со свойственной ему внезапностью».

Этот эпизод можно понять в двух плоскостях. Первая плоскость: доминанта любви затормозила доминанту патологическую. Вторая плоскость: вследствие устремлённости всей психофизической полноты на реализацию заповеди Евангелия Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13), Евгений стал способен к усвоению Божественной благодати, и она осенила его обильно.

Четвёртый эпизод. С Евгения был снят штраф, и он стал полноценным красноармейцем. Попав в миномётную роту, он «был очень доволен царившей здесь атмосферой, этим необыкновенным теплом сплочённости и доброжелательности». Затем он был переведён в другое подразделение, в задачу которого входили сбор с поля боя, опись и складирование трофейного оружия.

Орудия советских войск били по немцам, и те пытались огрызаться, но их ответный огонь становился всё слабее. И стоя в рядах приготовившихся к рывку войск, Евгений вспомнил другой обстрел и другое скопление войск. Тогда, в 1941 году, «стреляли в основном немцы, и снаряды, — писал Евгений, — то и дело рвались в сгрудившейся массе наших войск. И дико, пронзительно, на высоких тонах, ржали лошади, словно чувствуя беду. И на сердце была тьма. А сейчас, хотя мы были в огне и свистели осколки, сердце было полно света и надежд, и душевный подъём рассеивал всякий страх».

Последние слова о наполнении сердца светом и надеждой, о подъёме, рассеивающем страх, можно считать также составными частями и той доминанты, которая была описана в книге «Мученики ленинградской блокады».

Деперсонализация и дереализация. Скука[67]

Идея эмоциональной мёртвости характерна для описания состояний, которые могут быть обозначены такими терминами, как деперсонализация[68] и дереализация[69]. Не вдаваясь на данный момент в разбор различных нюансов, связанных с этими двумя состояниями (которые, как правило, сопровождаются депрессией), можно отметить следующее. Эти состояния могут возникать в тех случаях, когда деятельность человека вступает в конфликт с глубинными основами личности и фундаментальными законами, на основании которых развивается мироздание (созидательная жизнь личности может быть блокирована и в результате сильного стресса).

Кто-то может не согласиться с мыслью, что столь мучительные состояния могут иметь в основе своего происхождения духовные, этические причины. Кто-то может сказать, что духовные причины здесь ни при чём, что в случае деперсонализации и дереализации речь идёт о психических расстройствах. Но что такое психические расстройства и как именно они возникают? На этот вопрос люди, отрицающие влияние духовных причин, могут ли ответить? А если не могут, то на каком основании они утверждают