Что касается стрельбы, то прогресс был налицо, я сам поразился такой стремительности; не прошло и двух недель, как я научился не только попадать в центр буквы О, но даже в колечки В и в треугольник четверки; тогда я начал подумывать о «движущихся мишенях». Пляж буквально кишел ими, удобнее всего в этом смысле были морские птицы.

Я в жизни не убивал животных, случай не представился, но, в принципе, ничего против не имел. Промышленное животноводство всегда вызывало у меня отвращение, но против охоты принципиальных возражений у меня не было, ведь животные находятся в своей естественной среде и вольны бегать или летать до тех пор, пока с ними не покончит какой-нибудь хищник, стоящий на более высокой ступени в пищевой цепочке. Разумеется, «штайр-манлихер HS50» превращал меня в хищника на одной из самых высоких ее ступеней, кто бы сомневался; но все-таки я еще никогда не держал на прицеле живое существо.

Как-то утром, в начале одиннадцатого, я все-таки решился. Постелив одеяло, я удобно устроился на вершине холма, погода стояла прохладная и приятная, и мишеней было хоть отбавляй.

Я долго целился в некое пернатое существо, это была не чайка и не крачка, ничего такого знаменитого, просто неопознанное длинноногое пернатое небольшого размера, которое часто попадалось мне на близлежащих пляжах, этакий пляжный пролетарий в каком-то смысле, на самом деле просто крылатый дурачок, с неподвижным злым взглядом, маленький робот-убийца на длинных ногах, чья механическая предсказуемая походка давала сбой только при виде жертвы. Пробив ему башку, я мог спасти жизнь бесчисленным брюхоногим и столь же бесчисленным головоногим, внести немного разнообразия в пищевую цепь, причем без какой-либо личной заинтересованности, может, эта гадкая птичка вообще несъедобна. Мне просто надлежало вспомнить, что я человек, господин и повелитель, и вселенная была создана специально для моего удобства Господом всемогущим.

Это противостояние продлилось несколько минут, три по меньшей мере, а скорее пять или десять, потом у меня задрожали руки, я понял, что не в состоянии нажать на спуск, что я просто слюнтяй, ничтожный, унылый слюнтяй, к тому же стареющий. «У кого не хватит духу убить, не хватит духу и жить» – эта фраза бесконечно крутилась у меня в голове, не оставляя за собой ничего, кроме болевого следа. Я вернулся в бунгало, вынес оттуда дюжину пустых бутылок и, расставив их как попало на краю склона, разнес в пух и прах минуты за две. Покончив с бутылками, я обнаружил, что израсходовал весь свой запас патронов. Мы почти две недели не виделись с Эмериком, но уже с первых чисел января к нему часто наведывались посетители, во дворе замка стояли внедорожники и пикапы, я наблюдал, как он провожает до машин разных мужчин, своих ровесников, одетых, как и он, по-рабочему – наверное, это были окрестные фермеры.

Когда я подъехал к замку, он как раз выходил оттуда в сопровождении бледного человека лет пятидесяти, с умным и печальным лицом, которого я уже заприметил пару дней назад; они оба были в темных костюмах и темно-синих галстуках, одно с другим совсем не сочеталось; внезапно у меня возникла уверенность, что Эмерик одолжил галстук у своего гостя. Он представил меня как «друга, снимающего у него бунгало», не упомянув, что в свое время я работал на Министерство сельского хозяйства, за что я был ему благодарен. Франк, руководитель отделения профсоюза в департаменте, сказал он. Я промолчал, и он уточнил: Конфедерация фермерских профсоюзов. Задумчиво покачав головой, Эмерик добавил: иногда мне кажется, что пора нам присоединиться к Координационному совету сельских работников. Впрочем, не знаю, не уверен, хотя я уже ни в чем сейчас не уверен…

– Мы едем на похороны, – сказал Эмерик, – позавчера в Картере застрелился один наш товарищ.

– Это уже третий случай с начала года… – заметил Франк.

Он собирался созвать профсоюзное собрание послезавтра, в воскресенье, во второй половине дня в Картере. Они будут рады меня там видеть. Что-то же надо делать, нельзя мириться с новым понижением закупочных цен на молоко, если мы это проглотим, нам конец, всем до единого, тогда уж лучше сразу все послать к черту.

Садясь в пикап Франка, Эмерик виновато посмотрел на меня; я ничего не рассказал ему про свою личную жизнь, ни словом не обмолвился о Камилле, почему-то я понял это именно сейчас; c другой стороны, зачем об этом распространяться, все и так понятно, наверное, он сам догадывался, что я тоже переживаю сейчас не лучший период в жизни, так что судьба молочных фермеров вряд ли вызовет у меня деятельное сочувствие.

Я вернулся в замок около семи вечера, Эмерик уже успел к этому моменту выпить полбутылки водки. Похороны были под стать ситуации – у самоубийцы не осталось родственников, жениться ему так и не удалось, отец умер, мать впала в маразм и только всхлипывала, повторяя то и дело, что времена нынче не те.

– Мне пришлось все рассказать Франку в общих чертах, – извинился он. – Пришлось признаться, что ты немного разбираешься в целях и задачах сельского хозяйства; не бойся, он не в претензии, ему прекрасно известно, что у чиновников практически нет свободы действий…

Чиновником я не был, что, впрочем, никак не добавляло мне свободы действий, и я подумал, не перейти ли и мне на водку, зачем продлевать мученья? Все-таки что-то меня удержало, и я попросил Эмерика открыть бутылку белого. Он кивнул и, прежде чем налить мне, удивленно вдохнул аромат вина, словно воспоминание о более счастливых днях.

– Ты придешь в воскресенье? – спросил он чуть ли не беззаботно, как будто речь шла о милых дружеских посиделках.

Я не знал и ответил, что, может быть, и приду, но неужели в этом собрании есть какой-то смысл? Они что, решат перейти от слов к делу? Он считал, что да, не исключено, фермеры в бешенстве и собираются как минимум прекратить поставки молока в кооперативы и на предприятия. Только вот что они будут делать, когда через два-три дня прибудут цистерны с молоком из Польши и Ирландии? Блокировать дороги с ружьями наперевес? Допустим, так они и поступят, а что, если цистерны вернутся под защитой полицейского спецназа? Они откроют огонь?

У меня мелькнула мысль о «символических акциях», но я замер от стыда, еще не закончив фразу.

– Зальют молоком площадь перед префектурой Кана… – закончил за меня Эмерик. – Почему бы и нет, только о них пошумят в прессе один день и забудут, и я не уверен, что мне так уж этого хочется. Я был в числе тех, кто выливал целые цистерны молока в бухту Сен-Мишель в 2009-м, и вспоминаю об этом с ужасом. Подоить коров, как каждое утро, заполнить цистерны, а потом все выплеснуть, как дрянь какую-то… Я бы уж лучше взялся за оружие.

Перед уходом я позаимствовал у него еще несколько коробок с патронами; я все-таки плохо представлял себе, что эта ситуация может привести к вооруженному противостоянию, собственно, я вообще ничего себе не представлял, но что-то в их умонастроении меня встревожило; как правило, ничего никогда не происходит, но иногда что-то все-таки происходит, и это что-то обычно застает всех врасплох. Так что немного потренироваться в стрельбе мне не повредит, что бы там ни было.