Скворечико исчез. Через несколько минут, на ходу закутываясь в шали, из «актерской» медленным, усталым шагом вышли и обе солистки.

Увидев возле крыльца здания несколько фигур в кожаных куртках, Нина даже не удивилась. Но другие цыгане испуганно остановились, переглянулись.

– Не беспокойтесь, граждане артисты, – послышался из темноты знакомый Нине низкий, чуть хрипловатый голос.

Чиркнула спичка, красный огонек на миг осветил жесткое лицо с папиросой, сжатой в губах. За спиной Наганова стояло несколько солдат.

– Время сейчас неспокойное. Будет лучше, если вы пойдете с нашей охраной. – Наганов подошел вплотную к Нине, опустив руку с папиросой, его лицо пропало в темноте, но даже в этой кромешной тьме она чувствовала, как пристально он смотрит на нее. – Если хотите, могу предложить вам автомобиль.

– Спасибо большое, товарищ Наганов. – Нина старалась говорить как можно спокойнее, однако уставший за вечер голос дрожал, выдавая ее волнение. – Но нас двадцать человек, никакой автомобиль не вместит.

– Что ж… Тогда мы просто вас проводим.

– Может быть, не стоит беспокоиться? Нас много, не зарежут же сразу всех. Да и брать у нас, кроме гитар, нечего.

– Все же с охраной надежнее, товарищ Баулова.

Спорить не имело смысла, и Нина молча кивнула, даже не сумев улыбнуться в ответ. Впрочем, в темноте ее улыбки все равно никто не заметил бы.

– На дар, чаери, мэк… Гаджо чячес ракирэл[47], – ободряюще заметил дядя Петя.

Нина, не ответив, накинула на голову шаль и повернулась к стоящей рядом Таньке.

– Разговаривай со мной, пожалуйста, – попросила тихо, по-цыгански. – Всю дорогу разговаривай, о чем хочешь…

Танька понимающе усмехнулась, набрала воздуху – и не умолкала до самой Живодерки, в красках расписывая недавнюю свадьбу племянницы под Тулой. Нина, слушавшая Лискину повесть без малого в десятый раз, ахала, поддакивала, изумлялась и всплескивала руками. Цыгане, сразу понявшие, для чего это делается, активно вмешались в разговор, и путь до дома прошел в бесконечном галдении, охах, вздохах и даже ругани: казалось, об идущих рядом солдатах и комиссаре все забыли. Изредка Нина украдкой поглядывала на Наганова. Тот не старался завести разговор, не спеша курил свою папиросу, шагал спокойно и широко, изредка перебрасывался короткими фразами с солдатами. Болтовня цыган, казалось, не раздражала его.

На углу Живодерки и Садовой все остановились.

– Большое спасибо вам, товарищи, – прочувствованно поблагодарил солдат дядя Петя. – Товарищ комиссар, в гости не желаете зайти? Тут два шага.

– Спасибо. Час уже поздний. Возможно, в другой раз. – Наганов коротко, почти безразлично взглянул на Нину, снова чуть заметно поклонился ей. И та, автоматически кивая в ответ, отчетливо поняла, что этот другой раз – не за горами.

– Все… – присвистнул Мишка, провожая глазами удаляющиеся вниз по Садовой черные фигуры. – Пропал, Нинка, по тебе комиссар.

– Типун тебе на язык, – отозвалась она. Помолчав, спросила: – Мишка, неужто так заметно?

– А то нет… – Мишка отчего-то вздохнул. Полез было за папиросами, но, так и не достав их, сердито махнул рукой и зевнул. – Спать пора, сестренка… Ночь-полночь. Идем.

– Скворечико, милый, что же мне делать? – встревоженно спросила Нина.

– Не знаю, – не сразу ответил Мишка. – Посмотрим… Авось пройдет у него.

– А если нет?! Если нет?! Я же даже уехать из Москвы не могу, я бумагу подписала! А что с моими девками будет, если… если…

– Не полошись раньше времени. – Мишка тронул ее за руку. – Подождем. Может, и пронесет. Что мы – не цыгане? Князьев-графьев отваживали…

– Этих не отвадишь, – глухо сказала Нина. – Этим укорота нет.

Над темными крышами глухо ударил гром. Ветер пробежал по макушкам ветел. Запрокинув голову, Нина почувствовала, как на ее горячую щеку упала капля дождя. Мишка взял Нину за руку и молча повел в дом.

* * *

Ресторан «Парадиз» рукоплескал цыганской певице Надин Белой. Душным августовским вечером открытая веранда лучшего в Ялте приморского ресторана оказалась переполнена, белые кители высшего офицерства чередовались с серой формой армейских штабс-капитанов, столы за камчатными скатертями были заняты, но толпа народу заполняла весь тротуар перед рестораном. Извозчики, которым эта толпа мешала проехать, ругались, сдерживая лошадей: «Вот ведь цыганка, а?.. Кажин вечер проезд на бульваре становляет! Эй! Господа! Вы б уж хоть к сторонке, у меня скотинка расстраивается, а вам всего-то два шажочка сделать…» Но требовалось целых пять или шесть басистых и жалобных окриков, чтобы военные медленно, не глядя на просителя, отступали в сторону и снова оборачивались к эстраде. Вот-вот должна была выйти певица, которая сегодня отчего-то задерживалась.

Ближний к эстраде стол – вернее, даже два стола, сдвинутых и накрытых одной скатертью, – занимала большая офицерская компания. Вино было разлито по бокалам, и начальник комендантского управления Ялты, полковник Иван Георгиевич Инзовский, говорил тост.

– Итак, господа, борьба продолжается, и пока что мы выигрываем партию. По полученным мною сведениям, красные сейчас всецело заняты Польшей, где их встречают не так радостно, как они ожидали… Согласно телеграмме Главнокомандующего, нас признают Франция и Америка. Англия в опасениях, она прервала отношения с Советами. Наши десанты уже на Кубани, Главнокомандующий ждет неминуемого общего восстания казаков. Да, было сделано немало ошибок, и многие исправить нельзя. Да, лучшие из нас уже не вернутся… Но у России нет иной надежды, кроме нас. А посему будем стоять до конца, и помоги нам Бог.

Говорил полковник негромко, не глядя ни на кого из присутствующих, ровным, невыразительным голосом, и казалось, что он повторяет давным-давно выученную наизусть и хорошо знакомую всем молитву. Тост и слушали как молитву – уважительно и безразлично. Миша Вересов, уже избавившийся от своей повязки на руке, ожесточенно барабанил пальцами по скатерти, хмурился. Ротмистр Сокольский курил, то и дело поглядывая на пустую эстраду. Повязки на его голове уже не было, и длинный, едва подживший сабельный шрам косо тянулся через лоб. Когда тост был окончен, Сокольский молча выпил кисловатое крымское вино и, поставив бокал, прикурил новую папиросу. Неожиданно поднявшийся гул восторженных голосов заставил его вздрогнуть и повернуть голову. На эстраде появились музыканты – двое гитаристов и пианистка, немолодая женщина в потрепанном бархатном платье и с испуганным лицом. Их приветствовали бодрыми аплодисментами. Но аплодисменты эти превратились в ураган, когда вслед за музыкантами на эстраду быстрым, порывистым шагом взошла певица.

– Добрый вечер, господа, – коротко сказала Надин Белая, подойдя к краю эстрады.

Ответом ей был дружный рев мужских голосов: более половины сидящих за столиками встали, салютуя певице бокалами. Она спокойно, сдержанно улыбнулась, кивнула. И, сделав шаг назад, в глубину эстрады, взглянула на музыкантов. Короткий всплеск клавиш рояля, которым мягким вздохом ответили гитары, заставил умолкнуть весь ресторан. Сокольский опустил папиросу. Его сосед по столу, невысокий круглолицый штабс-капитан со смешными веснушками на вздернутом носу, вздрогнул после первых же звуков сильного звонкого голоса, повернулся к эстраде всем телом – и более уже не сводил взгляда с певицы.