Жаль, что рука не поднялась отдать проклятое оружие морю! Но желтая слеза на рукояти мигнула, накатила непонятная слабость, и Яхья оставил кинжал на пирсе, чувствуя: еще секунда – и сердце разорвется в клочья, потому что не в силах будет расстаться с самой дорогой своей драгоценностью.

Вот только не следует сотворять себе кумиров ни из людей, ни тем более из вещей.

Верный Илхами, должно быть, умер. Скорее всего, принял яд, пытаясь спасти непутевого воспитанника. И ответственность за эту смерть тоже следует возложить на Яхью. Это он решился на побег. Который – сейчас Яхья твердо был в этом убежден – завершился бы успешно, не убей он…

Яхья вдруг понял, что не может назвать по имени того, кого он убил. Да ведь и не знал же он никогда этого имени!

Слуга. Верный слуга… Так?

Мальчишка был верен ему до конца. Верен всем шахзаде, он не выделял Ахмеда среди прочих… или выделял все же? Теперь уже не понять. Тем не менее он, ни на миг не промедлив, согласился рискнуть жизнью, спасая человека, который, вполне возможно, был законным образом приговорен к смерти.

Несправедливо? Да. Но законно.

Только вот закон не волновал в тот момент сердце верного слуги… нет, не слуги – друга (Яхья наконец решился произнести это слово, пускай лишь в мыслях). Точнее, волновал – но другой, высший закон, не записанный в книгах, тот, который способен существовать только в душах отважных. И этот закон властно говорил юному янычару: спасай друга, не думай о себе.

Но когда и зачем сам Яхья вообразил, будто этот закон дает ему право отнять жизнь друга детских игр? Да, Аджеми рисковал жизнью – но своей, и высшая справедливость требовала от Яхьи того же самого. Вместо этого он решил замести следы – подло, по-разбойничьи, отринув сами основы дружбы и доверия.

Внезапно прорвавшаяся сквозь тучи звезда мигнула желтым глазом, вдали злобно завыл ветер, будто стая шакалов разом собралась повеселиться над удачной шуткой.

Проклятья не отпускают так просто. Они колючками чертополоха вцепляются в искалеченные ими души, они подстерегают в ночи, чтобы ударить ослабевшего, окончательно погубить его. А будучи отвергнутыми, они мстят.

Впрочем, сейчас Яхье ничего не страшно.

Один в утлом челне посреди бушующего моря, он счастливо смеялся в лицо стихии. Впервые и наконец-то свободный.

Жаль, с Ахмедом нельзя будет опытом поделиться. Он бы оценил.

Ветер взревел, как обиженный великан, у которого из-под носа ловкий пройдоха увел стадо овец. А ведь если вдуматься, то Яхья – тот самый пройдоха и есть, базарный воришка, не разбирающий, праведник перед ним или грешник, крадущий у всех без разбору. Вот и себя обокрал, даже не заметил. Смешно-то как!

Волна плеснула через борт, и Яхья понял, что лодка переворачивается. А значит, он сейчас умрет.

Надо было молиться, и тогда, возможно, Аллах спас бы хотя бы его душу, если не тело. Аллах, как известно, всемогущ. Но базарные воришки не молятся, они рассчитывают только на себя.

А еще не молятся проклятые, потому что небо совершенно точно окажется глухо к их мольбам.

Аджеми с небес протягивал руку, но Яхья лишь покачал головой. Сиди там, дурачок. А то еще, не ровен час, упадешь, нахлебаешься вместе со мной холодной воды. Вот некому о тебе позаботиться, дубина ты стоеросовая, и на небесах, как видно, некому.

Из глубин, сквозь толщу темно-зеленой воды, печально улыбалась мама. Улыбалась и звала давно потерянного сына.

Мама, я иду. Уже скоро. Потерпи немного.

Я сейчас…

* * *

Он проснулся от собственного крика. Хотел вскочить – но вместо этого скорчился на ложе, забился в угол, с трудом сумел удержать себя от того, чтобы укрыться одеялом с головой. Одеяло не спасет. Ничего не спасет его…

Да от чего же его спасать? Он – шахзаде, сын повелителя правоверных! Он сейчас в отцовском дворце. Он дружен со своим братом… с обоими братьями… Он не считает их врагами! И со своими друзьями он тоже именно дружен, никого из них не считает слугами: ни загадочных близнецов, ни даже слишком простого Аджеми-оглана…

А вот верный евнух Илхами – он, конечно, слуга. Но ведь жив же он, жив! Отчего же кажется, будто…

Сон ускользал, протекал сквозь пальцы, как вода. Как темная вода, морская…

Или как кровь.

Яхья ощутил, что простыня стала липкой от холодного пота. Брезгливо отбросил ее, нащупал босыми ногами ночные туфли, встал с постели. Подошел к окну.

Сквозь изразцовые стекла заглядывала полная луна, сейчас почему-то особенно похожая на человеческий лик. Женский лик. Девичий. Не полный, наоборот, худощавый – но по-лунному прекрасный.

Махпейкер… Луноликая… Ты ли смотришь сейчас на меня, ты ли пыталась предостеречь меня сквозь сон?

И если да – то от чего?

Кольцо для стрельбы из лука, зихгир, – штука непростая, как оказалось. Махпейкер и понятия не имела, что Ахмед настолько увлечен такими кольцами, но, узнав, не слишком-то удивилась. Он парень, а парни и оружие – это как наложницы и благовония. Можно, конечно, не намазаться ароматными маслами, но смотреть на тебя при этом начнут косо.

Когда Махпейкер высказала эту замечательную мысль вслух, на миг воцарилась тишина. Затем Башар хихикнула, а вслед за ней расхохотались и парни. Отсмеявшись, Ахмед сказал веско:

– Аллах устами Пророка – мир ему! – три вещи назвал достойными настоящего мужчины. И две из них – скачки на лошадях и стрельба из лука.

– Третья же – любовь, которую даришь жене, – лукаво улыбнулся Картал.

– Это так, – кивнул Ахмед и даже умудрился не покраснеть.

Яхья поглядел на брата с любопытством, но смолчал. За это Махпейкер была искренне благодарна неугомонному мальчишке.

Нехорошо, конечно, считать потомка Османов докучливым ребенком, но… отношение к Яхье у Махпейкер было странным. С одной стороны, всем хорош был брат Ахмеда. Правда, иногда Мустафа казался чересчур угрюмым, с самим Ахмедом подчас становилось… сложно, а вот шахзаде Яхья отличался легким нравом. Веселым он был, шахзаде Яхья, улыбчивым и говорливым. Может, даже чересчур для мужчины, пусть и столь юного. Не зря Махпейкер заговорила про наложниц: именно рабыню гаремную Яхья порой и напоминал ей. Всегда улыбается, всегда нарядная, обучена всем нужным искусствам – и только Аллах ведает, какой скорпион вонзил жало ей в сердце и питает это сердце своим черным ядом, нашептывая грешные мысли! А потом соперниц этой милой девушки находят мертвыми, она же грустит о них, причем вполне искренне…

Да, глупо, трижды глупо сравнивать с томной гаремной красавицей потомка султана – но мысли из головы не выбросишь, если они там бродят, тут уж старайся, не старайся, все едино.

Однажды Махпейкер попыталась было обсудить шахзаде Яхью с Башар, но та лишь небрежно повела плечом – дескать, стоит ли османский принц, без матери оставшийся в раннем возрасте, хоть какого-то серьезного разговора, особенно если он не старший среди братьев? Тогда они с Башар чуть не поругались. Да, материнской поддержки у Яхьи нет, так что теперь, жизнь закончена, да?