Сербии — а Россия, как мы уже знаем, удержать ее от такого шага не могла, — и камня на камне не осталось бы от всей его «перестройки»? И достаточно ли было для того, чтобы ее спасти, делать время от времени антивоенные заявления?

На самом деле требовалась столь же радикальная переориентация внешнеполитической стратегии России, какую предпринял он в политике внутренней. И для этого следовало, по меньшей мере, создать столь же квалифицированную команду, какую создал Столыпин для крестьянской реформы. Днем с огнем искать людей, способных предложить принципиально новые идеи. Ничего этого, увы, Столыпин не сделал. Даже не попытался. Потому, собственно, и назвал я его фигурой трагической: не посмел идти против самодержца. Даже во имя спасения дела своей жизни. И вдобавок еще не понимал, что для царя и его окружения он всего лишь мавр, которого вышвырнут, едва убедятся, что он свое дело сделал. Не понимал, что время работает против него и надо спешить.

Так или иначе сильную внешнеполитическую команду Столыпин после себя не оставил, «людей с идеями» не нашел. И это особенно обидно потому, что для этого и ходить далеко не нужно было. Человек, предлагавший своего рода ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКВИВАЛЕНТ столыпинской реформы, был под боком, в его собственном МИДе лишь двумя ступенями ниже министра.

План Розена

К сожалению, узнали мы об этом слишком поздно. Узнали из мемуаров Р. Р. Розена, изданных в 1922 году в эмиграции в Лондоне. Розен, кадровый русский дипломат, бывший посол в Японии, исходил из того, что первоочередной задачей внешней политики столыпинской России было избавиться от союзов, навязанных России контрреформой Александра III и способных втянуть ее в ненужную и непосильную для нее войну, — как от «рокового альянса» с Францией (требовавшего от России идти на смертельный риск ради чуждых ей интересов), так и от обязательств перед Сербией. И объяснял, как это сделать. Цинично, но в рамках тогдашней международной этики.

Розен понимал, что в обозримой перспективе идея Витте о континентальном союзе бесполезна, но для того чтобы «отвязаться» от Франции, она была превосходна. Заведомый отказ Франции присоединиться к такому союзу, предложенному Россией, мог быть истолкован как отказ от сотрудничества и разрыв обязательств по альянсу. Сложнее было с Сербией, но и тут можно было рассчитывать на могущественную союзницу, императрицу. Фанатическая роялистка, она не простила сербам убийство короля Александра Обреновича и королевы Драги в ходе государственного переворота 1903 года.

Да и счет предательствам, который Россия могла предъявить Сербии, был устрашающим. Начиная с того, что, присоединившись к Австрии на Берлинском конгрессе 1878 года, Сербия отняла у России все плоды ее победы в Балканской войне, и кончая отречением от России в 1905 году, в самый трудный для нее час, когда она больше всего нуждалась в союзниках. А ведь в промежутке было еще худшее предательство: пятнадцатилетний союз сербов с Австрией в 1881–1896 годах, то есть сразу же после того, как Россия положила десятки тысяч солдат под Плевной во имя сербской независимости.

Но главное даже не в этом. России вообще нечего было делать на Балканах, считал Розен. Более того, ее присутствие там противоречило ее экономическим интересам. Если состояли они в свободном проходе ее торговых судов через проливы, то дружить для этого следовало с Турцией, тяготевшей к Германии, а вовсе не с Сербией. Требовалось поэтому забыть о «кресте на Св. Софии» и прочих славянофильских параферналиях и, опираясь на поддержку императрицы (а стало быть, и царя, который, как известно, был подкаблучником) и мощного помещичьего лобби, чье благосостояние зависело от свободы судоходства в проливах, развязать широкую антипанславистскую кампанию за вооруженный нейтралитет России в европейском конфликте. И требовалось это срочно — пока звезда Столыпина стояла высоко.

Другого шанса, по мнению Розена, спасти реформу — и страну — не было. Перенос центра тяжести политики России с европейского конфликта и балканской мясорубки на освоение полупустой Сибири обеспечил бы Столыпину те двадцать лет мира, которых требовала его «перестройка». Я не знаю, какие изъяны нашел в этом плане Столыпин, но знаю: нет никаких свидетельств того, что он принял план Розена к исполнению. Быть может, еще и потому, что, подобно другому «перестройщику» России много лет спустя, планировал химеру. Его идея «самодержавия с человеческим лицом» имела ровно столько же шансов на успех, сколько надежда Горбачева на «социализм с человеческим лицом». Но если Горбачев все-таки добился крушения внешнего пояса империи, разрушив таким образом биполярный мир, балансировавший на грани самоуничтожения, то Столыпин всего лишь оставил Россию БЕЗ ЛИДЕРА - перед лицом грозящей ей катастрофы.

* * *

Нет спора, известный британский историк Доминик Ливен прав, когда пишет, что «с точки зрения холодного разума ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над проливами ни в малейшей степени не оправдывали фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну». Ибо, заключает он, «результат мог лишь оправдать мнение Розена и подтвердить пророчество Дурново». Но сама ссылка историка на Розена и Дурново свидетельствует, что в июле 1914 года Россия пошла навстречу катастрофе не по причине отсутствия «холодного разума», но потому, что в решающий час оказалась без лидера, способного противостоять патриотической истерии.

Глава 19

МОГЛИ ЛИ БОЛЬШЕВИКИ НЕ ПОБЕДИТЬ В 1917 ГОДУ?

Ситуация, сложившаяся в России после падения в марте 1917-го монархии, ничем не напоминала ту, довоенную, о которой мы так подробно до сих пор говорили. Тогда страна колебалась перед бездной, а в марте семнадцатого, после почти трех лет бессмысленной и неуспешной войны, бездна разверзлась. Можно ли еще было удержать страну на краю? Существовала ли, иначе говоря, альтернатива не только жесточайшему национальному унижению Брестского мира (вместе с частью страны пришлось отдать и ее золотой запас в качестве контрибуции), но и кровавой гражданской войне, голоду, разрухе военного коммунизма, «красному террору» — всему, короче, что принесла с собою Великая Октябрьская социалистическая?

Брусиловский прорыв. Бойня на реке Стоход. Художник П. Рыженко

Опять приходится отвечать двусмысленно: да, в принципе альтернатива Катастрофе существовала еще и в семнадцатом, по крайней мере, до первого июля, но реализовать ее оказалось, увы, опять-таки, как и в 1914-м, некому.

Как это могло случиться? Честнее спросить, могло ли это НЕ случиться, если даже такой блестящий интеллектуал — и замечательно искренний человек, — как Николай Бердяев писал: «Я горячо стоял за войну до победного конца и никакие жертвы не