Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочел по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и умирании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Лилиан развеселилась. Поэт, хоть он и был тощий, оказался великолепным едоком. Лилиан спросила, сможет ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Лилиан понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой — разумеется, не сегодня, после такого обильного ужина, а завтра. Лилиан развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый; он проживет еще лет пятьдесят.

* * *

Некоторое время Клерфэ сидел в баре отеля «Риц». Потом он решил позвонить Лилиан. К телефону подошел портье.

— Мадам в отеле нет, — сказал он, узнав голос Клерфэ.

— Где же она?

— Мадам ушла. С полчаса назад.

Клерфэ прикинул: так быстро Лилиан не могла уложиться.

— Она взяла с собой чемоданы? — спросил он на всякий случай.

— Нет, сударь, мадам надела плащ.

— Хорошо, спасибо.

«Плащ, — подумал Клерфэ. — С нее все станется, она может пойти на вокзал совсем налегке и уехать обратно к своему Борису Волкову, который куда лучше меня».

Клерфэ побежал к машине. «Мне надо было остаться с ней, — думал он. — Что со мной происходит? Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется; весь его хваленый опыт вдруг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным. Нет, я не должен ее потерять!»

Портье в отеле еще раз показал Клерфэ, в какую сторону пошла Лилиан.

— Не к Сене, сударь, — сказал он успокоительным тоном. — Направо. Может быть, ей просто захотелось еще раз пройтись, и она скоро вернется.

Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан услышала рев машины и сразу же увидела «Джузеппе».

— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. — Что делать, если смерть еще печальнее жизни?

Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:

— Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили где-нибудь в ином мире? Быть может, наша жизнь и есть ад и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.

— Они сулят нам также и райское блаженство.

— Тогда, может, все мы падшие ангелы и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.

— Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…

— Вы говорите о самоубийстве! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди не хотят и думать о нем. Нас оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…

«Джузеппе» уже второй раз проехал мимо кафе, на этот раз он появился со стороны площади Эдмона Ростана.

«Ирония — это все, что нам остается, — подумала Лилиан. — И иногда, например при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна».

Она наблюдала за Клерфэ, который так пристально разглядывал лица прохожих, что не замечал ее, хотя она сидела в десяти шагах от него.

— Если бы все ваши желания исполнялись, чего бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? — спросила она Жерара.

— Я хочу только несбыточного, — не задумываясь, ответил поэт.

Лилиан с благодарностью взглянула на него.

— Тогда вам нечего больше желать, — сказала она. — Вы все уже имеете.

— Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который закончил портрет Лилиан и подошел к их столику. — Навсегда. Вы понимаете меня!

— Дайте сюда ваш рисунок, — сказал Клерфэ разочарованному художнику.

Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.

— Убирайтесь, — сказал Жерар. — Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.

— Три, — сказал Клерфэ, садясь.

Художник продолжал стоять молча около него в весьма красноречивой позе. Клерфэ дал ему денег.

— Здесь очень мило, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Жаль, что мы раньше сюда не ходили.

— Кто вы, незваный гость? — спросил Жерар, все еще почти уверенный в том, что Клерфэ что-то вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с Лилиан.

— Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сан-Жермен де Пре, а эта дама — одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.

Любопытство пересилило в поэте скептицизм.

— В самом деле? — зашептал он. — Я всегда мечтал о том…

— Можете говорить громко, — прервал его Клерфэ. — Больной нравится ее положение. Абсолютная безнаказанность. Она не подчиняется никаким законам, что бы она ни сделала, вплоть до убийства, — ее оправдают.

Лилиан засмеялась.

— Дело обстоит как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к Жерару. — Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической лечебницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.

Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв все, он поднялся с очаровательной улыбкой.

— Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он, — надо уходить вовремя… так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.

* * *

— Как хорошо, что ты пришел, — сказала Лилиан. — Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не узнала бы сладости бунта. И этой трясины и мошкары над ней.

— Иногда мне за тобой трудно угнаться, — задумчиво произнес Клерфэ. — Прости меня. За неделю с тобой происходит столько превращений, сколько с другими женщинами не происходит за годы; ты похожа на растение в руках йога: за несколько минут оно успевает вырасти и расцвести…

«И умереть», — подумала Лилиан.

— Я спешу, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать.

Он поцеловал ей руку.

— Я дурак. И с каждым днем становлюсь все глупее.

— А кто назовет себя мудрым? Может быть, мы станем такими в будущем.