Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете.

— Санаторий «Монтана» слушает…

Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер.

— Будьте добры, господина Хольмана, — сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце.

— Минутку.

Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. «Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого?» — подумала она.

— Хольман у телефона. Кто говорит?

Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос.

— Это Лилиан, — прошептала она.

— Кто?

— Лилиан Дюнкерк.

Хольман помолчал.

— Лилиан, — сказал он затем недоверчиво. — Где вы?

— В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее.

— Вы не в Брешии?

— Нет, — сказала она, почувствовав легкую боль. — Я не в Брешии.

— Клерфэ не захотел?

— Да, не захотел.

Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках.

— Я сижу у приемника! — сказал Хольман. — Вы, конечно, тоже!

— Да, конечно.

— Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее… впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан?

— Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя до сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной!

— Да, Хольман. Как вы себя чувствуете?

— Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан.

— Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше.

— А что у вас, Лилиан?

— Все хорошо. И…

— Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан?

Она знала, о чем он спрашивает.

— Хорошо, — сказала она. — А как там вообще у вас?

— Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось.

«Неужели прошло только несколько месяцев? — подумала Лилиан. — А ведь мне казалось, что прошли уже годы,.

— Как живет… — она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. — Как живет Борис?

— Кто?

— Борис.

— Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке.

— Вы все-таки его встречали?

— Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли?

— Примерно так, — сказала Лилиан. — Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег?

Хольман засмеялся.

— Давно растаял. Все цветет. Лилиан… — Он немного помолчал. — Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама.

Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать.

— Вот и прекрасно, — сказала она. — Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ?

— Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот… сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан!

— До свиданья, Хольман.

Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет.

«Слезы капают, как дождь в Брешии, — подумала Лилиан, вставая. — Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась?»

* * *

— В наши дни преувеличивают значение слова «счастье», — сказал виконт де Пестр. — Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом «жизнь». Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово «счастье», а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.

Лилиан засмеялась.

— А разве ощущение жизни не эрзац?

— Более достойный человека.

— Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни?

Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан.

— Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали.

— Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, — сказала Лилиан с легкой издевкой. — Ведь вы считаете себя его последним потомком.

— Последним почитателем.

— Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?

— Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас — в широком смысле этого слова.

— Пока не ввели гильотину.