«Что они будут делать, если я умру? Они меня любят. Я родила их, а зачем? Чтобы они страдали? Мне что, своих страданий мало? Я не хочу, чтобы они страдали. Мы должны уйти из этой жизни все втроем, или ничего… Нет, я им нужна. Антонио работает. Он говорит, что работает, а сам может быть на пляже, я не знаю, где он… Вот он-то хорошо знает, что я дома, потому что на улице слишком жарко. Я не могу выйти, не могу одеться, как мне хочется. Почему это случилось со мной? Чем я так не угодила Богу? Что я натворила на земле?»

Я плакала в коридоре. Не знаю, как я там оказалась. Я вернулась в квартиру, чтобы закрыть окно, потом спустилась в холл, где почтовые ящики, чтобы подождать возвращения девочек. И потом уже ничего не помню, до самого госпиталя.

Из-за таблеток я упала в обморок. Мне промыли желудок, и врач взял меня под наблюдение. На следующий день меня перевели в психиатрическую клинику. Психиатр, очень добрая женщина, вошла ко мне в палату.

— Здравствуйте, мадам…

— Здравствуйте, доктор.

Я хотела ей вежливо улыбнуться, но тут же залилась слезами. Она дала мне успокоительное и села рядом со мной: «Расскажите мне, как это случилось, почему вы приняли эти таблетки? Почему вы захотели покончить с собой?»

Я объяснила: солнце, бассейн, огонь, шрамы, желание умереть, — и опять принялась плакать. Я никак не могла разобраться, что происходило в моей голове. С этого бассейна, с этого дурацкого бассейна все и началось. Я хотела умереть из-за бассейна?

— Вы знаете, ведь уже второй раз вы чудом избежали смерти. Сначала муж вашей сестры, теперь вы сами. Мне кажется, что это уже слишком, и если вами не заниматься, то может произойти рецидив. Но я здесь именно для того, чтобы вам помочь. Вы сами хотите этого?

Целый месяц я проходила курс лечения с этим врачом, а потом она передала меня другой женщине-психиатру, к которой я ходила раз в неделю, по средам. Впервые в жизни, начиная с сожжения, я рассказывала кому-то постороннему, который находился здесь именно для того, чтобы меня слушать, о родителях, о несчастье, о Маруане… Нелегко мне было. В какие-то моменты мне хотелось все остановить, но я заставляла себя, потому что знала, что почувствую себя лучше.

Через какое-то время я стала находить врача слишком властной. Я чувствовала, что она хочет навязать мне путь, по которому я должна следовать. Словно она говорила мне, что идти домой надо по правой стороне, в то время как я прекрасно знала, что по левой.

И я сказала себе: «Черт возьми! Она руководит мною, но ведь она мне не мать». Почему я обязана ходить к ней на прием каждую среду? Я бы хотела приходить тогда, когда захочу или когда мне понадобится. Мне бы также хотелось, чтобы она задавала мне вопросы, разговаривала со мной, смотрела на меня в четыре глаза. Не говорить же мне со стенами, пока она пишет. В течение года я боролась с желанием убежать. И я поняла, что была эгоисткой, что хотела умереть, отрицая существование моих обеих дочерей. Я думала только о себе, которая захотела уйти, наплевав на всех остальных. Это хорошо сказать: «Я хочу умереть»… А каково другим?

Дела мои шли на поправку, но все же иногда бывало очень мучительно. В особенности летом. Мы собирались переехать подальше от этого бассейна. Наш дом будет на краю дороги, но лето все равно придет. Даже в горах или в пустыне все равно наступает лето.

Иногда я говорила себе: «Господи, как мне хотелось бы не проснуться завтра утром, как хотелось бы умереть, чтобы больше не мучиться».

У меня есть семья, меня окружают друзья. Но я стесняюсь сама себя. Если бы я обгорела в автомобильной катастрофе или была парализована, я по-другому смотрела бы на свои рубцы. Это была бы судьба, никто в этом не виноват, даже я сама.

Но меня сжег муж моей сестры, и на то была воля моих отца и матери. Это не судьба и не роковая случайность сделали меня такой. Самое ужасное, что они сделали со мной, — они лишили меня не только кожи, но и меня самой не на месяц или на год, на всю оставшуюся жизнь.

Время от времени это ко мне возвращается… Мы смотрели вестерн, два человека дрались в конюшне. И один из них со злости зажег спичку и бросил ее в сено под ногами противника, тот загорелся и побежал, объятый пламенем. Я начала кричать, выплевывая все, что в тот момент ела. Я совершенно обезумела.

Антонио сказал мне: «Ну что ты, дорогая, это кино, всего лишь фильм». Он выключил телевизор, взял меня на руки, чтобы успокоить, и все повторял: «Дорогая, это же телевидение. Это неправда, это кино!»

А я была далеко отсюда, я опять бежала, охваченная огнем. В ту ночь я не спала. Я испытывала такой ужас перед огнем, что даже маленькое пламя парализовало меня. Я следила за Антонио, когда он закуривал сигарету, я ждала, пока спичка полностью погаснет или исчезнет пламя зажигалки. Из-за этого я почти не смотрела телевизор. Я боялась, что опять увижу что-то подобное. Мои дочери хорошо понимали причины моего волнения. Как только они замечали что-нибудь, что может меня взволновать, они тут же переключали картинку. Я не хотела, чтобы они зажигали свечи. В доме было все электрическое. Я не терпела огонь ни на кухне, ни где-либо еще. Но однажды один человек играл со спичками, выделывая со смехом разные фокусы. Он налил спирт на палец и поджег его. Кожа не обгорела, это была игра.

Я вскочила, охваченная одновременно испугом и яростью: «Иди занимайся этим в другом месте! Вот я была сожжена. Ты не знаешь, что это такое!»

Огонь в камине меня не страшил, если я не подходила к нему близко. Теплая вода тоже не смущала меня. Я боялась огня, горячей воды, плиты, конфорок, кастрюль, включенной кофеварки, телевизора, который может вспыхнуть, плохо установленных электрических розеток, пылесоса, непогашенных сигарет, всего… Всего, что связано с огнем. Мои дочери были в постоянном напряжении. Конечно, это ненормально, когда девочка четырнадцати лет из-за меня не может включить электрическую конфорку. Если меня не было дома, я не хотела, чтобы они пользовались плитой, кипятили воду для макарон или заваривали чай. Мне необходимо было присутствовать здесь же, рядом с ними, вся внимание, на нервах, быть уверенной, что все выключено. Не было ни дня, чтобы я перед сном не проверила, выключены ли конфорки.

С этим страхом я живу днем и ночью. Я понимаю, что осложняю жизнь близким. Мой муж терпелив, но иногда его охватывает беспричинное раздражение. Мои дочери должны будут научиться держать кастрюлю, чтобы я не дрожала за них. И рано или поздно им придется это сделать.

Другой страх пришел ближе к моему сорокалетию: мысль о том, что Маруан стал взрослым мужчиной, что я не видела его почти двадцать лет, что он знал о моем замужестве, и что у него есть сестры. Но Летиция и Надя не знали, что у них есть брат.

Эта ложь лежала на сердце тяжелым камнем, об этом я никому не рассказывала. Антонио знал о существовании Маруана с самого начала, но мы никогда не затрагивали эту тему. Жаклин знала, но никогда не раскрывала мою ложь. Она просила меня участвовать в конференциях, рассказывать другим женщинам о преступлениях во имя чести. Жаклин продолжала свою работу, ездила в командировки, возвращаясь оттуда иногда с победой, иногда ни с чем. Я должна была свидетельствовать о жизни сожженной женщины. Я была практически единственной, кому удалось выжить и все это пережить.