— Ну что, арестантская твоя физиономия, сидишь за решеткой в темнице сырой? — весело задает он риторический, в общем-то, вопрос.

Отвечаю, стараясь подладится под его тон:

— Нету здесь решеток, товарищ капитан.

— Конечно. Потому что это не тюрьма, Артем, — посерьезнев, соглашается он, заходит, прикрывает дверь, ставит табуретку посреди камеры, садится, расстегивает китель.

— Все спят. Караулы проверены. Дежурный по штабу слушает «Голос Америки» и думает, что никто этого не знает, — усмехаясь, говорит Сухов. — А мне вот не спится. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что мой солдат ударил своего командира, вышестоящее начальство. Что это значит?

— Что?

— Это значит, что я плохо работаю. Это моя вина и мое упущение. Упустил я тебя, Артем Новиков.

Я хмыкаю. Пьяный он, что ли? На фига мне эти откровения? На фига мне лекции о моем моральном облике и поведении? Сделанного, все одно, не исправить. А «посыпание головы пеплумом», как любил выражаться Витек Галимов, не поможет ни мне, ни замполиту.

Или он перед собой оправдывается?

— Я ни перед кем не собираюсь оправдываться, — словно подслушав мои мысли, говорит Сухов. — Просто обидно. Чисто по-человечески обидно. Я же вижу, знаю — ты нормальный парень! Я, в отличие от Пепеляева, твое личное дело читал внимательно. И именно я постарался сделать так, чтобы больше никто им не заинтересовался. Ты знаешь, что у тебя там стоит пометка о неблагонадежности?

— Догадываюсь…

— А ты знаешь, что с такой пометкой в десантные войска — элиту наших вооруженных сил — ты попасть не мог? Стройбат по тебе плакал, Новиков! Я понимаю, догадываюсь — тут не обошлось без твоих спортивных наставников, ведь так?

— Так, — я отвечаю односложно и все пытаюсь понять — к чему весь этот разговор?

— А теперь представь, что кто-то из особого отдела — да даже просто из наших дуболомов — захочет отличиться, раскрыть, так сказать, заговор о внедрении агента в ряды доблестных советских десантников. Смекаешь, какой клубок может размотаться?

— Ну…

— Рельсы гну! Что ты мычишь, как недоенная корова! Тебе, дураку, молчать надо было в тряпочку, сопеть в две дырки и ждать, когда в часть поедешь. А уж там, поверь, твоя справочка сработала бы, и спортивные достижения оценили бы на все сто. Поторопился ты, понимаешь? Это раз. К Пепеляеву пошел зря. Это два. Ну, а уж то, что ты выкинул в казарме — вообще ни в какие ворота. Это три. Три, Новиков! Три фатальные ошибки. Так нельзя. Ну, ты же умный парень, в университете учился…

Мне надоело, и я довольно бесцеремонно перебиваю замполита:

— Да ладно, исправить-то ничего все равно нельзя.

— Нельзя, говоришь? — хитровански выгибает бровь Сухов и чуть понизив голос, доверительно спрашивает:

— Ты что-нибудь про Афганистан знаешь?

Я пожимаю плечами.

— Знаю… То же, что и все. Южная страна. Горы там. Пустыни, наверное. Недавно туда введен ограниченный контингент наших войск…

— Это твой шанс, Новиков, — непонятно говорит замполит и выжидающе смотрит на меня.

— Какой шанс?

— Грачев имел долгий разговор с Пепеляевым. Открою тебе страшную тайну: отец капитана — старый, заслуженный генерал с большущими звездами. Как ты догадываешься, особой любви к Пепеляеву никто не питает, тем паче, что дуб он редкостный. Грачев убедил его, что огласка этого ЧП может сильно расстроить папу и Пепеляев согласился замять дело. Плохо, конечно, что имеются свидетели, но с ними уже работают…

— Кто?

— Не перебивай! Какая тебе разница? Идем дальше: сейчас ты вместе со мной шагаешь в канцелярию, берешь лист бумаги и пишешь большое покаянное… нет, не письмо, а заявление. Рапорт! Покаянный рапорт на имя майора Грачева. Текст такой: «я, такой-то такой-то, совершил в жизни несколько ошибок, оступился, тары-бары, и вот сейчас, когда наша героическая Советская армия с честью выполняет свой интернациональный долг в далеком Афганистане, я понимаю, что не могу оставаться в стороне и прошу, тыры-пыры, отправить меня на передовые позиции борьбы с международным империализмом. Клянусь искупить свои прошлые проступки и стать достойным гражданином Союза Советских Социалистических Республик». О случае с Пепеляевым — ни полслова. Ты все понял?

— Так точно, понял, товарищ капитан.

Я действительно ВСЕ понял. Дело замнут. Неудобного солдата, то есть меня, уберут с глаз долой, аж за границу. «Губы» и дисбата не будет. Будет другая страна, загадочный Афганистан, где народ недавно сверг капиталистов и пытается построить нормальную, человеческую жизнь. Американцы этому всячески противятся, засылают наемников, готовят в лагерях на территории соседнего Пакистана банды террористов.

Конь снова уводит меня все дальше от дома. Афганистан! Настоящее дело! И я повторяю, глядя Сухову прямо в глаза:

— Я все очень хорошо понял, товарищ капитан…

Термез, город на самой афганской границе, я вижу только из иллюминатора самолета. Город как город, небольшой, компактный, охваченный с трех сторон серой петлей реки Амударьи. Через нее строится мост, со временем здесь будут главные южные ворота Союза. Про это мне рассказывает старший лейтенант, отвечающий за груз в самолете и заодно выполняющий обязанности моего сопровождающего.

Он неплохой, но очень нудный. После вылета из Пскова наш Ил-76 четыре раза садился в разных городах, чтобы принять на борт какие-то ящики, контейнеры, катушки кабеля и боксы с приборами. За сохранность всего этого добра, назначение которого строго секретное, отвечает старлей. Груз ответственности давит на него, как могильная плита. Он боится уснуть, поэтому пьет крепчайший кофе из термоса и все время говорит, а поскольку кроме меня в огромном самолете никого нет, говорит со мной.

Честно говоря, он меня утомил. Я выдаю это прямым текстом, но старлей настолько одурел от бессонницы, что пропускает мои неуставные слова мимо ушей. Ладно, я потерплю. Через полчаса мы сядем в аэропорту Термеза, и дорожки наши разойдутся. Старшего лейтенанта ожидает сдача груза и сутки сна, а меня — пересыльный пункт. И неизвестно, сколько времени я там проторчу.

Ил-76 благополучно садится, экипаж покидает самолет первым, так положено. Мы со старлеем идем за ними. Теплый воздух пахнет керосином. Вечереет, в небе, как огни иллюминации, зажигаются звезды. «ГАЗ-66» везет меня за город, на «пересылку». На контрольно-пропускном пункте тамошний начальник, усатый и бровастый капитан, краем глаза заглянув в мое дело, усмехается:

— А, еще один заречник. Ну, добре. Завтра борт в Кабул пойдет. Улетишь на нем.

Пересыльный пункт огромен. Двухэтажное здание офицерского корпуса, административный корпус — и бараки, множество бараков, обнесенных забором с колючей проволокой. Между ними мелькают фигуры солдат и офицеров. На вышках маются часовые.