Самый маленький в мире револьвер, «суисс-мини-ган», не длиннее ключа от машины.

Он купил их прямо на заводе в Ла-Шо-де-Фон прошлой весной, шесть миллиметровых пуль в барабане миниатюрного револьвера, каждой достаточно, чтобы убить. Хоффманн положил оружие на ладонь, взвесил, поводив рукой над столом взад-вперед. Несколько граммов, которые, если понадобится, смогут оборвать жизнь.

Хоффманн закрыл кухонную дверь и принялся лезвием ножовки с обоих концов распиливать скобу вокруг спускового крючка — она была слишком тесной, палец не пролезал. Ради возможности нажать на спуск и выстрелить Питу пришлось отказаться от скобы. Хватило пары минут, чтобы та упала на пол.

Потом он подцепил крошечный револьвер двумя пальцами, поднял, направил на посудомоечную машину, понарошку нажал на спуск.

Смертоносное оружие не длиннее спички, но все же длиннее, чем надо.

Поэтому следует разделить его на детали еще более мелкие — отверткой, тонкой-претонкой, которая помнила еще калининградскую бабушку. Бабушка хранила отвертку в ящике швейной машины, стоявшей у нее в спальне и казавшейся семилетнему Питу огромной, как комод. Хоффманн осторожно выкрутил первый винт из одной щеки деревянной рукоятки, положил его на белое покрытие разделочного стола — винтик не должен потеряться. Следующий винтик — с другой стороны рукоятки, еще один — возле курка. Потом — острием отвертки поддеть стержень посередине, несколько раз легонько ударить по нему — и оружие длиной со спичку распалось на шесть деталей: две половины рукоятки, рамка с дулом, осью барабана и спусковым крючком, барабан с шестью патронами, надульник и еще какая-то деталь, которой не нашлось названия. Хоффманн сложил детали в пакет, вынес их вместе с восемнадцатью метрами шнура и сорока миллилитрами в плоских упаковках и уложил все это поверх девятисот пятидесяти тысяч крон в коричневую сумку, лежавшую в глубине багажника за запасным колесом.

Хоффманн сидел за кухонным столом, глядя, как свет пробивается сквозь ночь. Он ждал уже несколько часов и вот услышал тяжелые шаги на деревянной лестнице — не выспавшись, она всегда ступала так, всей подошвой на поверхность ступеньки. Он часто прислушивался к шагам людей. По шагам человека можно понять, что у него на душе, и проще определить его настроение, закрыв глаза и слушая, как он приближается.

— Привет.

Она не заметила его и вздрогнула, когда он заговорил.

— Привет.

Пит уже сварил кофе, налил молока на несколько сантиметров — именно такой кофе она любила пить по утрам. Поднес чашку красивой, взлохмаченной, сонной женщине в халате, и она приняла эту чашку. Усталые глаза — первую половину ночи она злилась, а вторую — полудремала в кроватке больного ребенка.

— Ты совсем не спал.

Она не злилась — голос не сердитый, она просто устала.

— Так получилось.

Он поставил на стол хлеб, масло, сыр.

— Температура?

— Небольшая. Пока держится. Пару дней посидят дома.

Наверху затопали бодрые ножки — свесились с кровати, встали на пол, побежали вниз по лестнице. Хуго, старший, просыпался первым. Пит пошел ему навстречу, подхватил на руки, поцеловал, ущипнул мягкие щечки.

— Ты колючий.

— Я еще не брился.

— Ты колючий больше, чем всегда.

Глубокие тарелки, ложки, стаканы. Все сели, место Расмуса пока пустовало, пускай спит, пока спится.

— Сегодня я посижу с ними.

Она ждала, что он скажет это. Но слова дались с трудом. Ведь они не были правдой.

— Весь день.

Накрытый стол. Совсем недавно на нем лежал нитроглицерин в соседстве с запальным шнуром и заряженным револьвером. Сейчас на столешнице теснились тарелки с овсяной кашей, йогурт и хлебцы. Громко хрустели хлопья, апельсиновый сок пролился на пол; они завтракали, как обычно, потом Хуго вдруг с громким стуком положил ложку.

— Почему вы злитесь друг на друга?

Пит с Софьей переглянулись.

— Мы и не думаем злиться. — Он повернулся к старшему сыну, понимая — этого пятилетнего мальчика вряд ли устроит такой простой ответ, и решил выдержать взгляд требовательных глаз.

— Почему вы врете? Я вижу. Вы злитесь.

Пит с Софьей снова переглянулись, потом она решилась ответить:

— Мы злились. А теперь уже — нет.

Хоффманн с благодарностью взглянул на сына, чувствуя, как расслабляются плечи. Он напряженно ждал этих слов, но сам спросить не решался.

— Хорошо. Никто не злится. Тогда я хочу еще бутерброд и еще хлопьев.

Пятилетние ручки насыпали еще хлопьев на те, что уже лежали в тарелке, сделали еще бутерброд с сыром и положили возле первого, даже не начатого. Папа с мамой решили ничего не говорить, и он сегодня утром тоже промолчит. Сейчас он умнее их обоих.

Пит сидел на крыльце. Софья только что ушла. А он опять не сказал ей того, что должен был сказать, — так получилось. Он поговорит с ней сегодня вечером. Расскажет все.

Едва спина жены исчезла на узкой тропинке между домами Самуэльссонов и Сунделлов, Пит влил в Хуго и Расмуса по ложке альведона. Потом еще пол-ложки. Через тридцать минут температура спала, и мальчики собрались в детский сад.

У Хоффманна остался двадцать один с половиной час.

Заказывал Хоффманн самую обычную для Швеции машину — серебристо-серую «вольво». Однако она оказалась не готова — ее не успели ни вымыть, ни проверить. Хоффманн торопился, поэтому выбрал красный лакированный «Фольксваген-Гольф», почти самую обычную машину для Швеции.

Тот, кто не хочет, чтобы его заметили и запомнили, должен как можно меньше отличаться от остальных.

Он припарковался у кладбища, за полкилометра от мощной бетонной ограды. Склон — отлогий, хорошо просматривается, трава на лугах зеленая, но еще не очень высокая. Его конечная цель. Аспсосское исправительное учреждение, одна из трех шведских тюрем высшего уровня безопасности. Его должны схватить, посадить в камеру предварительного заключения, судить, а потом упрятать под замок сюда — через десять-двенадцать, самое большее — четырнадцать дней.

Пит вылез из машины, прищурился от солнца и ветра.

Начинался чудесный день, но, поворачиваясь к стенам тюрьмы, Хоффманн не чувствовал ничего, кроме ненависти.

Двенадцать сраных месяцев за другими, не этими бетонными стенами, с единственным оставшимся у него чувством.

Он долго считал такие переживания естественным для юных бунтом против всего, что загоняет в рамки, не пускает на свободу. Оказалось — нет. Пит больше не был юным, но, глядя на эти стены, испытывал всё те же чувства. Ненависть к повседневной обязаловке, насилию, изоляции от мира, необходимости встраиваться в иерархию, ненависть к квадратным деревяшкам в мастерской, подозрительности, зарешеченным фургонам, анализу мочи, обыскам. Ненависть к вертухаям, легавым, униформе, правилам, к любому напоминанию общества о себе, дьявольская ненависть, которую он делил с другими. Единственное, что объединяло заключенных, — это ненависть, наркотики и одиночество, ненависть заставляла их заговаривать друг с другом, иногда даже стремиться к чему-то. Лучше стремиться к ненависти, чем не стремиться ни к чему вообще.