— Скажите, где здесь у вас туалет?

— Когда выйдете отсюда, первая дверь налево, — ответил чиновник и, проводив мою жену улыбкой извращенца, продолжил:

— Еще и потому, что вы попытались скрыть не только криминальное прошлое вашего отца, но и свое собственное политическое прошлое.

Он буквально уложил меня на письменном столе на обе лопатки и начал производить вивисекцию, рассекая мне кожу от макушки до пяток. Почему я не сопротивлялся? Не двинул ему по бородатой физиономии? Не убежал? Да, я признался в том, что за год до этого присутствовал один раз на собрании Правильной Партии. Но мне совсем не понравилось, какой она в действительности оказалась. Не только эрос составляет любовь, но и харитас, в этом я убежден. Каким же я был идиотом! Им просто не хватало активистов, партия позарез нуждалась в новых членах. В людях, располагавших временем. В бездетных мужчинах и женщинах, к примеру.

«У кого из присутствующих нет детей?» — обратился к залу докладчик. И не успел я и глазом моргнуть, как уже раздавал на Гроте Маркт в Хаарлеме листовки, а полгода спустя — надо же такому случиться! — мое имя внесли в список кандидатов в муниципальные советники. Янтье Либмана, которому всегда приходилось сидеть в классе на задней парте, которого товарищи никогда добровольно не брали в состав своей команды на уроке физкультуры, которого всегда вечно колошматили на школьной площадке за то, что его отец — грязный фриц, вдруг пригласили стать членом муниципального совета!

Однажды я должен был выступить по радио. Интересовались моим мнением по поводу достигшей угрожающих размеров вырубки лесов в Хаарлеммерхауте. Я выступал против.

«Природа, — сказал я, — наша мать, поэтому ее нельзя предавать. Никогда». Тут, прямо во время передачи, зазвонил телефон.

— Вы что-то хотели прокомментировать?

Действительно, один из радиослушателей пожелал высказать комментарий. Он начал ругаться как портовый грузчик:

— Предавать? Да как смеет сын бывшего эсэсовца Йоханнеса Либмана вообще произносить это слово? Предавать? Люди, да что случилось с вашей партией? Выходит, социалисты теперь гребут в одной лодке с фашистами? С потомками предателей…?

Все. Кончено. Лопнул мыльный пузырь. Не успел я, вернувшись домой, опуститься на стул, как разгоряченная проститутка в своем окне, как мне уже звонил председатель местного партийного комитета.

— Либман, черт подери! — разорялся он. — Зачем ты лгал? Зачем опозорил свою партию?

Я пытался защищаться. Сказал, что меня никто никогда об этом не спрашивал, что в конце концов я не в ответе за поступки моего отца и что я родился уже после… Но председатель меня оборвал: «Отговорки не имеют значения» — два дня спустя я нашел на коврике возле нашей двери короткую записку, в которой сообщалось о том, что меня вышвырнули из партии.

Облаком от дыма сигары повис вопрос: «А правда ли, что несколько лет назад вас исключили из партии?»

— Да, — промычал я, оглядываясь назад, не понимая, куда подевалась Эва. — Да, но только решением местного комитета. Это недоразумение… Это…

Но человек в комбинезоне вдруг резко швырнул в воздух бумаги, которые я дома с таким старанием и любовью заполнял.

— Не угодно ли вам убраться отсюда подобру-поздорову? — заорал он на меня. — Я навел справки. То, что среди нас затесались предатели, это еще куда ни шло. Но что они пытаются усыновить невинных сироток… Он схватил листок с письменного стола.

— Что здесь написано? «Происхождение не имеет значения». В то же время господин предпочитает девочку… Этакую милую крошку, не правда ли? Послушную куколку.

— Моя жена, — заикаясь, пролепетал я. — Это было желанием Эвы…

Но бородач меня не слушал. Он вдруг начал пыхтеть, словно ему стало резко не хватать воздуха. Его виски налились кровью.

— Знаете ли вы, сколько мы здесь перевидали извращенцев? Что вы собирались делать с этой девчушкой? — Да-да, убирайтесь, да поживее! Уносите ноги! Ха-ха-ха…! Auf der Flucht erschlossen![54]Это ваша тактика. Но я гуманист. Я позволяю ближнему смыться. Прочь, и больше сюда не возвращайтесь! Тупой импотент!

— Пойдем прогуляемся, — предложила сегодня утром Ира. — И не забудь опустить уши на шапке.

Мы долго брели по улицам Васильевского острова. Стены домов были увешаны сосульками и впервые не смотрели на меня с усмешкой покойников с керамических портретов на кладбище. (Куда я часто заглядываю, потому что там всегда так спокойно.) Нет, они выглядели оптимистично, солнечно, весело. Отяжелевшие от снега ели напоминали связки павлиньих перьев. В небольшом скверике шел хоккейный турнир. Как же все сегодня приятно звучит: глухо, доброжелательно, пусто!

— Сегодня 10 ноября, — сказала Ира, — день рожденья моего папы. Когда он еще был жив, он говорил мне: «Я бы хотел, чтобы ты праздновала этот день и после моей смерти».

— Куда мы идем? — спросил я.

Она потянула меня за полу зимнего пальто, что досталось мне в наследство от ее покойного супруга — из-за наступивших холодов я стал его носить, несмотря на то, что не люблю донашивать вещи усопших. Ира ответила:

— Идем, куда глаза глядят.

Покажите мне женщину, которая не была бы слегка похожа на ведьму, не казалась бы порождением сверхъестественных сил. Это капризные существа, посланницы Господа, уж я-то знаю, о чем говорю!

Воды Невы превратились в нагромождение из сахарных голов. Сквозь стекла своих солнечных очков я смотрел по сторонам. Ведь никогда не знаешь, когда повезет. Сводчатый вход, балкончики с чугунными решетками: снимок улицы, на которой меня ограбили, я бессчетное число раз проявил и отпечатал в своем мозгу. Но куда девался оригинал? Эва, будь человеком. Подскажи наконец, где находится этот проклятый дом. Помоги мне, прости меня…

— Брось печалиться, — подбодрила меня Ира в ту минуту, когда мы проходили мимо леденцовой церквушки, купола которой сверкали на солнце, как глазурь на торте. — Слушай, а тебе не кажется, что это кошмарная постройка?

Мы пришли на площадь, на которой стоял кудрявый Ленин. Памятник тоже был живописно присыпан снегом. Я рассказал Ире, что человек за одну ночь может поседеть — так случилось с моей мамой, когда ей не исполнилось еще и тридцати. Но чтобы так быстро облысеть… Я даже не знал, что этот коммуняка когда-то ходил с такой густой шевелюрой.

— Кого ты имеешь в виду?

— Его, конечно, — я указал на памятник, — этот ваш Ленин.

— Ленин? Но ведь это же Пушкин, король поэтов. — Ира смотрела на меня в полном изумлении. — Ты никогда не слыхал об Александре Пушкине? Ну ты даешь… Ой, как ты классно смеешься…!

Да, братцы, я засмеялся. Я просто захохотал. Чепуха какая-то, но я смеялся и не мог успокоиться. Пушкин? Поэт? Ах, я и сам раньше тоже писал стихи. Кучу стихов, любым размером. Где они сейчас? Конечно, где-то на чердаке. «Ueber alien Gipfeln ist Ruh», — продекламировал я, одержимо притоптывая ногами снег. — «Balde ruhest du auch!»[55]Я наклонился, слепил снежок и с молодецким покриком зашвырнул его в синее небо, выше звезд. Фейерверк эскимосов. Заметно было, что мой всплеск эмоций привел Иру в замешательство, но мне самому он принес огромное облегчение. «Душа — это мышца, которую время от времени желательно расслаблять». Правильно, доктор Дюк? Меня вдруг охватило мучительное желание чего-нибудь выпить.