Из того же чемоданчика мой друг извлек металлический угольник. То, что за этим последовало, я сотни раз наблюдал в нашей гостиной на Бейкер-стрит. Худощавая и долговязая фигура великого детектива склонилась над глазком, за которым открывался чудесный микроскопический мир. Один за другим Шерлок Холмс подносил к объективу листки, исписанные твердым аккуратным почерком Роберта Браунинга, а затем прикладывал свой чертежный инструмент к нижнему левому углу каждого из них. Сперва Холмс хмурился, но наконец его лицо прояснилось. Изучив последний документ, он выпрямился и повернулся на стуле.

— Кажется, Ватсон, этот мошенник у нас в руках. Вытряхните все ящики, опустошите все полки: думаю, сейчас мы отыщем то, чего нам недостает.

Я принялся целыми стопками вытаскивать из секретера книги и складывать их на стол. Холмс тем временем брал каждый томик в руки, раскрывал его и поочередно сопоставлял отобранные осьмушки с внутренней стороной переплетной крышки. Кто-то отрезал форзацы и использовал их в качестве писчей бумаги. Мог ли это быть сам Роберт Браунинг? Отложив рукописи в сторону, Холмс принялся тщательнейшим образом рассматривать через увеличительное стекло сами книги, открывая их наугад. Среди изученных им раритетов я заметил одно из первых изданий «Смерти Артура» лорда Теннисона в редакции 1842 года, «Сонеты» миссис Браунинг, опубликованные в 1847-м, и ее же «Беглого раба» 1849 года. Были здесь и сочинения Роберта Браунинга — «Клеон», «Статуя и бюст», напечатанные в 1855 году, — и «Сэр Галахад» Уильяма Морриса, и «Сестра Елена» Данте Габриэля Россетти, вышедшие в свет в 1857-м. Внимание моего друга привлекли лишь несколько книг, остальные он едва удостоил взглядом.

Холмс не мог оторваться от коллекции редких изданий, время от времени издавая радостные возгласы человека, нашедшего подтверждение собственной правоте. Тем временем в палаццо Асперна прибыл Пен Браунинг. Он вошел в кабинет и с некоторым удивлением посмотрел на сверкающий стальными деталями разборный микроскоп Наше. Детектив развернулся в кресле, однако не встал, чтобы поприветствовать именитого клиента.

— Мистер Браунинг! Пожалуйста, садитесь. — Он указал на один из плетеных стульев. — Начну с того, что вы знали и раньше: ваше доброе имя и репутация ваших родителей в большой опасности, поскольку тайны их частной жизни каким-то образом оказались в руках содержателей аукционных домов по всему миру. Но бояться шантажа и вымогательства вам, полагаю, более не следует.

Впервые со дня нашего знакомства мы увидели на лице Пена Браунинга улыбку.

— Если это правда, мистер Холмс, я ваш должник.

— Истинная правда. Однако сперва позвольте задать вам несколько вопросов.

— Охотно на них отвечу.

— Очень хорошо. Вы, наверное, немногое сможете сказать о сонетах, написанных вашей матушкой в тысяча восемьсот сорок седьмом году, еще до вашего рождения?

— Как мне известно, отец всегда сомневался в том, что эти стихи стоит печатать. Даже после тысяча восемьсот пятидесятого года, когда они все-таки были опубликованы, он продолжал говорить: «Не пристало бросать свое сердце на поклев галкам». Точно так же он ответил на предложение о посмертном издании их с матушкой любовной переписки.

— Очень интересно. Теперь я должен спросить вас о чрезвычайно важной вещи. Прошу как следует поразмыслить над ответом.

— Непременно.

— Когда ваш отец заканчивал переписывать стихотворение набело, присыпал ли он непросохшие чернила песком на старомодный манер или же пользовался промокательной бумагой, как делают многие в последние тридцать или сорок лет?

Вопрос, судя по всему, удивил Пена Браунинга, но с ответом он не затруднился:

— Ни то ни другое. Мой дед служил в Банке Англии и посыпал страницы песком, который затем стряхивал. Его медная песочница хранилась в нашем флорентийском доме, и я с ней играл. Никак иначе она не применялась.

— А промокательная бумага?

— Ребенком я нередко наблюдал, как отец начисто переписывает свои работы. Промокашкой он не пользовался, поскольку боялся, что из-за нее на листе получится клякса и придется начинать все сызнова. По-моему, среди его письменных принадлежностей никогда не было промокательной бумаги. Он говорил, что поэт должен, подобно средневековому каллиграфу, выставлять свои рукописи сохнуть на солнце. Благо в Италии солнца достаточно.

Холмс протянул Пену Браунингу монолог Савонаролы.

— Посмотрите, пожалуйста, на этот документ, датированный тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Он написан вашим отцом?

— Почерк, кажется, его. И само стихотворение, вероятно, тоже, хотя я такого и не припоминаю.

— Взгляните внимательно на последние строчки и скажите, что вы видите?

— Ничего особенного. Только, пожалуй, они бледнее остальных. В чистовой копии отец такого не допустил бы.

— Неужели?

— Каллиграфическое исполнение рукописи было для него очень важно. Он считал, что произведение искусства должно быть прекрасно во всех отношениях, и потому переписывал стихи скрупулезно.

— Но автор этого документа не проявил большого старания, не правда ли? Тем более ваш отец, как вы говорите, не пользовался промокательной бумагой, а здесь это очевидно. Первые строки успели высохнуть и потемнеть, однако последние стали бледнее, когда рыхлая бумага вобрала в себя часть чернил.

— И это все?

— Нет, мистер Браунинг, это далеко не все. Под микроскопом можно увидеть, что от нажима промокательным листом очертания букв в последних строках стали перистыми. Мне даже удалось различить налипшие белые ворсинки.

Лицо Пена Браунинга несколько помрачнело.

— Я рассказал вам то, что помню, мистер Холмс, но не готов поклясться, будто отец ни разу в жизни не брал в руки промокашки. К тому же это, возможно, не чистовая копия.

— Верно, мистер Браунинг. Однако стихотворение, напоминаю, датировано тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Забавно, не правда ли, что производство промокательной бумаги для продажи началось лишь в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, причем в Соединенных Штатах? Кроме того, до тысяча восемьсот шестидесятого ее изготовляли из розового волокна, и только потом она стала белой.

— И это все, что вы хотели мне сообщить?

— Нет же, — ответил Холмс немного нетерпеливо. — Я не назвал бы форму бумажного листа, на котором написано это произведение, идеально прямоугольной. Этим грешит большинство рукописей, лежащих на этом столе. Возьмите мой угольник и проверьте сами: края многих листков расходятся с его ребром. А некоторые из них еще и слишком узки для осьмушки. Довольно нелегко сделать линию отреза идеально ровной, если отделяешь форзац от переплета у самого корешка.

На мягко очерченном лице Пена Браунинга выразилось недоумение.

— Я вас не понимаю, мистер Холмс.