Прильнув к иллюминатору, разглядывал генерал железную змею, пересекавшую долину дольками машин. Все напоминало ему первые годы в Афганистане, и одновременно все представлялось как-то иначе, пожалуй, более упорядоченно и продуманно.

Хорошая армия, думал генерал, только надо всегда правильно в ней все организовать. Нам было во сто крат сложней, мы пришли на пустое место. Да, нынешняя 40-я совсем другая. Крепкая, опытная, с хорошими тылами. Операции вон нынче как обставляют, все знают, разведка отличная, спецназ работает, взаимодействие с афганскими спецструктурами, все учитывается. Многому научились! Плохо только то, что политическая обстановка к лучшему не изменилась, только усугубилась. И мятежники за эти годы окрепли. Не помогай им Запад оружием, деньгами, военными советниками, мы б эту чертову контрреволюцию давно уже раздавили, с нашей-то мощью! А то получается, что победа вроде бы где-то и близко, а конца войне все не видно. Сколько же это будет все продолжаться? Воевать на равных, в горах даже, мы научились, а вот сможем ли победить окончательно? Ну пусть год, два, три пройдет. А дальше? А дальше афганцы должны сами научиться защищать свою революцию! Поможем им создать крепкую армию и вперед! А нам, видимо, все ж придется уходить. Не можем же мы здесь находиться вечно! Это же не Германия тебе, и не Польша с Венгрией!

А потом думал генерал о недостатках. Именно недостатках. Проблем в Советской Армии быть не могло. Это Сорокин уяснил сразу, как получил полковника. Если у тебя есть проблемы, значит ты никудышный политработник. Проблемы были в ротах, батальонах, полках. Теперь можно было рассуждать только о недоработках.

Почему-то у нас чаще беспокоятся о внешнем облике солдата, о чистоте дорожек в части, о ярких плакатах с портретами Ленина и цитатами из материалов партийных съездов, нежели о сущности дела, рассуждал генерал.

Однако, замечая армейские изъяны, критикуя иногда и начальство, и порядки, конечно же про себя критикуя, либо меж очень близких друзей, генерал не собирался, и не скрывал это, что-либо предпринимать для исправления ошибок, глупостей всяких и показушничества. Не для того дослужился он до генеральских погон, чтобы открытым недовольством смести всю карьеру коту под хвост.

Он критиковал в мыслях, подмечал упущения многочисленные, и гордился, что, в отличие от стареющего генералитета, переживает и понимает, что не все в родимой Советской армии идеально, и тешил себя надеждами, что, мол, придет время, поднимется он выше по иерархической лестнице, и вот тогда уж возьмется за дело, и все недоделки эти припомнит и начнет исправлять.

Впрочем, перечил тут же собственным рассуждениям генерал, разве когда-нибудь было у нас ВСЁ идеально? Разве можно ВСЁ исправить? На это много времени надо, и сил. Вот если бы я был, скажем, начальником ГлавПУра, тогда бы можно было б взяться и исправить ВСЁ, или по крайней мере хотя бы большую часть! А, впрочем, не так уж ВСЁ плохо и сейчас.

Под масксетью офицеры командного пункта превращались в причудливых пятнистых существ, раскрашенных солнечными кружочками с головы до ног. Сорокину доложили, что колонны из Кабула двигаются по плану, больше двенадцати машин сломались по дороге, а двое солдат погибло в результате несчастного случая – их машина упала в пропасть, что майора одного чуть не раздавили бронетранспортеры, майор между ними стоял, курил, его в критическом состоянии доставили в госпиталь, доложили, что к вечеру ожидают прибытие основных сил.

До начала операции оставалось несколько дней: надо было подтянуть войска, сконцентрировать их в нужных районах, согласно разработанным и утвержденным планам, перегруппировать при необходимости, получить и обдумать разведданные, провести политическую обработку района, и когда критическая масса будет набрана, когда закончена будет расстановка, как на шахматной доске, тогда можно будет начинать партию.

«Крокодилы» всплыли из-за сопок, кромсая лопастями серовато-голубой утренний воздух, снизились и подтянулись ближе к бетонке, по которой стальным ручейком извивалась военная техника; затем, километра через три, отвалили влево, почти на бреющем заглянули в разрушенный кишлак, подпиравший дорогу, словно обнюхивая его, как разложившуюся на жаре падаль, и хищно заскользили вглубь долины.

Старший лейтенант Шарагин заприметил их еще вдали, когда обернулся, чтобы забрать у бойцов спички; и пока чиркал несколько раз на ветру, и прятал ладонями огонь, и делал первые затяжки, две вертушки, явно обнаглевшие, решил он, под прикрытием врывшихся параллельно дороге «блоков» – нацеленных в сторону гор бээмпэшек и окопавшихся: брюхом вверх, на боку, на животе солдатиков, – обпетляли мертвый кишлак и ушли вперед, а Шарагин, ранее осматривавший по привычке дувалы и островок деревьев, теперь, после облета вертушками кишлака, расслабился и смотрел прямо, поверх колонны, туда, где в конце долины она растворялась в предгорьях.

…вражеская земля, территория войны…

Знал он, что не посмеют духи тронуть армию на марше; отдельную колонну – да, цепочку «наливников» – бензовозов, перевозящих топливо в отдаленные гарнизоны, или застрявшую в ущелье роту – накроют запросто, но армия – не по зубам духам. Однако, списывать опасность вовсе было б неверно и преступно, да и разная она бывала, опасность, на этой войне. Случись что с одним даже бойцом, для армии – соринка, палочка в дневной сводке потерь, для Олега – живой человек.

На любом марше гибли и калечились пачками, и отнюдь не из-за обстрелов и засад, а по собственной же дурости и разгильдяйству.

За двумя «крокодилами», как бы запаздывая и нагоняя, летели более пухлые вертушки, с иллюминаторами – Ми-8-ые, похожие на головастиков.

– Небось, командование полетело, а, товарищ старший лейтенант? – сказал, чтобы что-то сказать рядовой Сычев, провожая вертушки взглядом. Вернее не сказал, а прокричал, чтобы командир сквозь шум двигателей и шлемофон услышал и заметил его. Он ссутулился на башне БМП, пропустив между ног ствол пушки, отчего выглядел этаким половым гигантом. – Может, и комдив там летит?

– Ну, тогда встаньте по стойке смирно, Сычев, и отдайте ему честь! – иронично заметил Шарагин. – И стойте так, пока не приедем. Может, награду заработаете.

– Ага, орден святого Ебукентия, с закруткой на спине! – захохотал сидевший тут же младший сержант Мышковский.

…задрота! год назад молокососами были еще…

когда-то я весь их призыв так называл, а нынче

они – деды: Мышак, Сыч, Чирий… вышли в масть,

расправили плечи, возмужали олухи, теперь они – костяк

моего войска… солдат на войне зашоренный только до

первого боя остается, потом начинает думать, как выжить,

начинает крутить головой, серое вещество заставляет

работать…

Ожидалось, что командир дивизии лично пожалует наблюдать, как батальоны десантуры трогаются из Кабула. Потому-то на боевые этим утром выезжали десантники, как на показушный парад, все чистились, отряхивались, поправлялись до последней минуты. И первый километр ехали в напряжении – комдива ждали, хотя, стоило основной армейской колонне вытянуться на дорогу из «отстойника» – большого поля, с пылью по щиколотку, за советским инфекционным госпиталем, как опрятность, где она была, скрылась в гари и пыли, окутавшим броню, осевшим на выстиранные формы, свежие подворотнички и выглядывающие тельняшки.