своем призрачном существовании «традиционные ценности». В прежние времена – «славные революционные традиции», «обострение классовой борьбы», «построение социализма», «восстановление ленинских норм», «коммунизм», «перестройка и гласность», «да, да, нет, да», «голосуй или проиграешь». И во все времена – мировая культура, отечественная классика, родной язык, стихи и музыка, семья, профессия, крепкий табурет, дачный гамак, вокзальная скамейка, осклизлая лужайка под забором мыловаренного завода, тарелка с глазуньей в утренней питерской забегаловке…

Иногда точки опоры определяются через отрицание. Иногда такими «точками» для разных людей становились понятия с приставкой «анти». Антифашизм, антисемитизм, антикоммунизм. Эти разные точки, в разные годы служившие опорами для разных людских групп и сообществ, позволяли им разговаривать друг с другом на более или менее одном или на хотя бы родственных языках.

В наши дни, если тебе интересно узнать, каковы точки опоры для того или иного твоего случайного собеседника, что он на самом деле думает о своей жизни, о своей стране и ее власти, о своих друзьях и знакомых, о своей семье и о себе самом, наберись терпения и по возможности спокойно выслушай его рассуждения, например, об Америке. Или о Крыме. Или об Украине. Или о Путине. Или о Сталине.

В свое время один саксонский монах на весь свет заявил: «Hier stehe ich und ich kann nicht anders» («Я здесь стою и не могу иначе»). Это была точка опоры. Да еще какая! Такая, что впоследствии его именем назовут одно из главных религиозных учений.

Но приходится признать, что амбиции подобного рода со временем мельчают.

Когда-то, совсем давно, один эллинский умник потребовал у Высших сил предоставить ему точку опоры. «А тебе зачем?» – поинтересовались там. «Да вот хотелось бы перевернуть мир», – застенчиво глядя в землю, ответил умник.

Подумали – и не дали. И правильно, кстати, сделали. Перевернул бы он вряд ли. Ну а вдруг! Оно кому-нибудь надо?

Но амбиция-то какова!

Бывают серьезные амбиции и в наши дни. Бывают, будем справедливы. Но мы ведь – всего лишь современники. А большое, как было сказано, видится на расстоянии. Поэтому в глаза постоянно бросается совсем другое, более печальное.

Нынешний среднестатистический умник тоже время от времени говорит что-то о точке опоры. Типа неплохо бы на что-нибудь опереться. «Ну а тебе-то еще зачем?» – спрашивают его со сложной смесью жалостливого дружелюбия и плохо скрытого раздражения. «Да вот думаю, как бы с дивана подняться. А то вон на щеках вся подушка уже отпечаталась». «Ну ладно, – говорят, – бери, не жалко».

Умник какое-то время думает, а потом говорит: «Да ну ее, эту вашу точку, уберите-ка вы ее отсюда. Без нее тошно».

И с облегчением переворачивается на другой бок, лицом к стенке, где долго и творчески плодотворно разглядывает на обоях давнее привычное кофейное пятно, по своим очертаниям неожиданно напомнившее ему полузабытый силуэт его первой – строгой, но справедливой – учительницы Александры Федоровны.

Курица и Сальери

Широко известно, что зависть является питательной средой для человеческой подлости, для предательства, для клеветы и доносительства. Иногда зависть чревата войнами или бунтами, бессмысленными и беспощадными. Иногда это сильное, хотя и малопочтенное чувство лежало и продолжает лежать в сюжетной основе различных литературных произведений, в том числе и классических.

Но иногда, если постараться и если повезет, самозарождающаяся непрошеная энергия зависти вполне способна со временем преобразовываться в творческую, созидательную энергию. Всякое бывает.

Однажды в дружеском кругу зашел разговор на странную тему. Почему-то заговорили именно о ней, о зависти. То есть все стали вдруг по очереди признаваться в том, кто когда кому и чему остро и болезненно завидовал. В основном речь шла о детстве – это всегда интереснее, потому что ярче и жанрово чище.

Признания были разные.

Один завидовал своему однокласснику, у которого была кожаная летчицкая куртка, доставшаяся ему от отца – бывшего авиационного штурмана. Другая, по имени Татьяна, завидовала когда-то соседской девочке, потому что у той было роскошное имя Олимпиада. Третий завидовал младшему брату-дошкольнику, потому что ему, брату, не надо было вставать чуть свет и тащиться в школу.

И мне было о чем вспомнить. Потому что – пришло время признаться – мальчик я был необычайно завистливый.

Но что интересно: завидовал я все больше чему-нибудь скорее странному, чему-нибудь такому, чему обычно завидовать как-то не принято. Если я и был маленьким Сальери, то моими Моцартами были не авторы великих «Реквиемов», а совсем, мягко говоря, другие персонажи.

Так, например, я вспомнил, что серьезно завидовал соседу по парте, умевшему шевелить ушами. Но недолго я ему завидовал. Потому что очень скоро я научился этому и сам. И не абы как. В отличие от недавнего объекта моей зависти я научился шевелить не только двумя ушами вместе, но и каждым по отдельности.

Ученик, как это иногда случается, превзошел учителя. Но никакого, кстати, портрета с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя» я от него не дождался. Ну и ладно! Он и без того был посрамлен, а я справедливо прославлен и возвеличен.

Также я завидовал однокласснику, который вместе со своей матерью жил в заводской проходной.

Это было, конечно, незабываемо!

Целый день мимо них шастали разные люди, некоторые здоровались и останавливались поговорить. В их жилище как-то помещались две перпендикулярно расположенные относительно друг друга кровати и стол с керосинкой. Где-то каким-то образом размещалась и посуда. Я это знаю точно, потому что мне посчастливилось однажды у них пообедать. И я навсегда запомнил, что именно мы ели. На первое был суп с макаронами, а на второе – просто макароны. Мне это ужасно понравилось, а другу я, разумеется, тяжело и даже отчасти злобно завидовал.

Но, в отличие от искусства шевеления ушами, такого уровня роскошества мне достичь не удалось никогда. Я даже и не мечтал об этом. То есть все же мечтал, но мечты эти я старался надежно упрятать в отдаленных тайниках души.

Да, я был завистлив. И я не уверен, что эта малосимпатичная страсть вполне покинула мою беспокойную душу.

И я не ищу оправданий. Ну, если не считать оправданием то малозначительное обстоятельство, что завистлив я был абсолютно бескорыстно. И действительно, может ли, скажите, быть какая-нибудь корысть в зависти даже не людям, а тем или иным представителям животного мира? Думаю, вряд ли.

А я хорошо помню, что в раннем детстве я завидовал им, завидовал мучительно и страстно. Всем по очереди.

Зависть эта не вызывала недобрых чувств, нет. Она была иного свойства. Мне мечталось оказаться на месте того или