Он сорвал повязку, наложил свежую и велел мне прижать ее ладонью.

— Посильней надави, — сказал он. — И за младенца не волнуйся.

И убежал.

Когда бой окончился и прилетел вертолет забрать меня и двух мертвых ребят, почти стемнело.

— Счастливого пути, — сказал Крыс.

Он помог мне забраться в вертолет и постоял с минуту рядом. А потом сделал нечто странное. Наклонившись, он коснулся головой моего плеча и почти меня обнял. Для Крыса Кайли это было что-то новенькое.

По пути в Чу-Лай я лежал, ожидая, когда грянет боль, но на самом деле почти ничего не чувствовал. Рука пульсировала и то не слишком сильно. Даже в госпитале было не так уж скверно.

Когда двадцать шесть дней спустя, в середине декабря, я вернулся в роту «Альфа», Крыс Кайли уже был ранен и отправлен в Японию, и его сменил новый санитар по имени Бобби Джордженсон. Джордженсону было далеко до Крыса Кайли. Он был зеленым, некомпетентным и перепуганным. Поэтому, когда меня подстрелили второй раз — в ягодицу на Сонг Тра Бонг, сукиному сыну понадобилось почти десять минут, чтобы набраться смелости и ко мне подползти. К тому времени я потерял сознание от боли. Позднее выяснилось, что я едва не умер от шока. Бобби Джордженсон про шок не знал, или если знал, то забыл от страха. И, что еще хуже, он напортачил с мерами первой помощи, и несколько недель спустя задница у меня начала гнить. Кожа и мясо с филейной части можно было практически сковыривать ногтями.

У меня развивалась гангрена. Месяц я провел лежа пластом на животе. Я не мог ни ходить, ни сидеть, я не мог спать. Я все время видел перед собой белое от страха лицо Бобби Джордженсона: глаза навыкате, губы подрагивают, а над верхней — нелепая поросль усов. Когда меня подлатали, я, снова обретя способность думать о чем-то, кроме боли, много времени потратил на размышления о том, как бы ему отплатить.

* * *

Небольшое ранение может стать поводом для толики гордости. Подстреленный бедолага должен иметь возможность хотя бы об этом потрепаться. Рассказать, как ощутил удар, точно кулаком, как из легких словно бы весь воздух вышел, как закашлялся. Заявить, мол, и десять лет спустя будет слышать звук выстрела и чувствовать вонь, идущую от него самого. Поведать, что думал и видел сразу после того, как схватил пулю, как его взгляд сосредоточился на крошечном белом камешке или на травинке и как он пробормотал: «Боже, это же последнее, что я увижу, этот камешек, эту травинку…» И как ему хотелось заплакать.

Впрочем, гордость — неподходящее слово. Подходящего слова я вообще не знаю. Я знаю только, что не стоит испытывать неловкости. Или унижения.

Медсестры говорили про опрелости от подгузников — какая-то профессиональная шутка, наверное. Но из-за нее я ненавидел Бобби Джордженсона так, как некоторые ребята ненавидели вьетконговцев, нутром ненавидел, — такая ненависть преследует тебя даже во сне.

* * *

Надо полагать, начальство решило, что меня достаточно часто подстреливали. В конце декабря, когда меня выпустили из 91-го Эвакуационного госпиталя, меня перевели в штабную роту С-4, в отдел батальонного снабжения. По сравнению с джунглями это было теплое местечко. У нас были смены и распорядок дня. Был клуб для рядового состава с пивом и киношкой, иногда там даже выступали живьем артисты, — неспешная тыловая бодяга. Впервые за несколько месяцев я почувствовал себя в относительной безопасности. База располагалась на большом холме сразу за трассой 1, со всех сторон ее окружали рисовые поля, а между базой и полями были укрепленные бункеры и смотровые вышки, сигнальные мины натяжного действия и уйма колючей проволоки. Конечно, все равно можно было погибнуть, ведь раз в месяц базу накрывало минометным огнем, но умереть можно и на трибуне стадиона «Мет» в Миннеаполисе во время бейсбольного матча, напряжение растет, Хармон Килбрю готовится к броску…

Я не жаловался. Но, как ни странно, мне иногда не хватало приключений, даже опасности, настоящей войны в джунглях. Такое трудно объяснить тому, кто этого не испытывал, но близость опасности и смерти позволяет тебе ощутить себя невероятно живым. Всё обретает смысл. Когда тебе страшно, действительно страшно, ты замечаешь то, на что раньше не обращал внимания, замечаешь мир вокруг. У тебя появляются близкие друзья. Ты делаешься частью племени, вы становитесь одной крови — вы вместе ее проливаете, вы вместе забираете жизни. С другой стороны, в меня уже попало две пули; я был суеверен, я верил в судьбу, шансы и числа с той же страстью, с какой мой друг Кайова когда-то верил в Иисуса Христа или Митчелл Сандерс верил в силу морали. Я счел, что для меня война окончена. И если бы не постоянная ноющая боль в заднице, всё было бы весьма неплохо.

Но боль не исчезала.

По ночам мне приходилось спать на животе. На первый взгляд всё не так ужасно. Беда в том, что я всю жизнь спал на спине. Поэтому я лежал без сна, напряженный и издерганный, и рано или поздно на меня накатывал гнев. Полуобезумев от боли, я ерзал и чертыхался и довольно скоро начинал вспоминать, как Бобби Джордженсон едва меня не прикончил. Шок, думал я. Как он мог забыть вколоть мне что-нибудь от шока? Я вспоминал, сколько времени ему потребовалось, чтобы до меня добраться, и как у него дрожали руки и тряслись губы под нелепой порослью усиков.

Короче, спал я мало и плохо. Иногда, не в силах лежать, я слонялся по базе. Я шел к проволоке и смотрел в темноту, туда, где была война, и придумывал способы, как заставить Бобби Джордженсона испытать то же, что и я. Я хотел причинить ему боль.

* * *

В марте рота «Альфа» была отправлена на отдых. Я приехал на поле встречать вертолеты. Митчелл Сандерс, Эйзр, Генри Доббинс, Дэйв Дженсен и Норман Боукер хлопали меня по спине и жали мне руку. Мы свалили их снаряжение в мой джип и двинули в бараки «Альфы». Мы веселились и пили до самого ужина, а после снова пили. Таков был ритуал. Даже если у тебя не было настроения, ты праздновал из принципа.

К полуночи подошло время баек.

— Морти Филлипс исчерпал свою удачу, — сказал Боукер.

Я улыбнулся и стал ждать, байки ведь рассказывают в определенном темпе. Боукер сковырнул засохшую корочку волдыря на пальце и пососал больное место.

— Ну же, — подстегнул Эйзр, — расскажи ему.

— Ну, вот как все было. Бедный Морти растратил свою удачу. Просто просрал.

— Ни на что, — вставил Эйзр. — Дурак!

Норман Боукер кивнул, открыл было рот, но осекся, встал, отошел к холодильнику и засунул руку поглубже в лед. Часом раньше он уже успел раздеться до трусов и личного знака. В чем-то я ему завидовал, всем им завидовал. Их загару, мозолям и волдырям, историям, сплоченности. Да, я чувствовал к ним близость, но было и новое ощущение — отстраненности. Моя форма была накрахмалена, у меня была аккуратная стрижка, и от моей задницы ничем не воняло. Они все еще были моими друзьями, по крайней мере в каком-то смысле, но, едва покидаешь джунгли, товарищество выдыхается. Ты становишься гражданским. Ты утрачиваешь свое место в племени, право на кровное братство, и сколько бы ты ни старался, уже не сможешь делать вид, будто ты один из них.