То была последняя из серии моих нерешительных попыток вывести Холмса из мрачной задумчивости, в которую он погрузился после того, как мы покинули отель в Эдинбурге. На протяжении всех этих дней его речь ограничивалась лишь односложными словами — если только мой друг удосуживался заговаривать вообще, что происходило весьма редко и лишь тогда, когда отмалчиваться было неудобно. Пакеты, лежавшие нераспечатанными на сиденье между нами, в данном случае также свидетельствовали о глубине его размышлений. Обычно всеядный читатель с ненасытным аппетитом до знаний, он даже не потрудился взглянуть на многочисленные книги, приобретённые им в ходе наших визитов в эдинбургские книжные магазины. На протяжении всей поездки через остров Холмс вообще почти ничего не делал, разве что снова и снова набивал и закуривал свою вересковую трубку.

— Вот как, доктор? — произнёс он, впервые за последний час вытаскивая черенок трубки изо рта. — И что же за тайну мы, по-вашему, разгадали?

— Ну как же, мы установили причину той власти, которую Эдвард Хайд имеет над доктором Джекилом. Негодяй шантажирует его, угрожая предать гласности тот тридцатилетней давности эпизод, когда будущий доктор неосмотрительно посетил заведение Фанни Флэнаган.

— Откровенно говоря, Уотсон, я в этом очень сомневаюсь.

— Почему?

— Я уже говорил, что университеты — рассадники сплетен. Кроме того, профессор поведал нам, что опрометчивый поступок Джекила стал широко известен буквально за считаные часы. Даже сегодня наверняка наберётся по меньшей мере с десяток людей, которые помнят об этом происшествии. Но выгода — равно как и опасность — шантажа определяются тем обстоятельством, что шантажист единственный, кому известно о компрометирующих подробностях. С какой стати Джекилу склоняться перед волей Хайда, если есть и другие, также способные погубить его? Стоит ему заплатить, и возникнет постоянная угроза, что этому примеру последуют и остальные. Уж лучше сделать произошедшее достоянием гласности и мужественно встретить последствия. То есть если вообще предположить, что происшествие сие достаточно ужасающее, дабы свести на нет результат множества благородных деяний, осуществлённых доктором на благо общества за всю его жизнь. Кроме того, у Хайда нет доказательств, чтобы подкрепить ими свои требования. Нет. Уотсон, данная теория больше не выдерживает критики: Фанни Флэнаган здесь ни при чём.

— За что же тогда шантажируют Генри Джекила?

— Ни за что.

— Не понимаю. Как можно шантажировать ни за что?

— Ясное дело, никак.

Сделав столь загадочное заявление, Холмс высунулся из окошка и назвал вознице адрес, который я не расслышал. Затем он со вздохом облегчения уселся обратно.

— Надеюсь, вы не слишком устали, Уотсон? Я велел кучеру сделать остановку у дома Джекила.

— Холмс, пожалуйста, не запутывайте меня ещё больше. — Мне так надоели вечные загадки без отгадок, что я уже готов был задушить Холмса, однако нечеловеческим усилием воли сдержался и сумел сохранить спокойствие. — Объясните же, каким образом Хайду удаётся заставлять Джекила плясать под свою дудку, если у него нет никакого компромата?

— Трудное уравнение, не так ли? И всё же оно становится гораздо проще, если мы откажемся от теории шантажа.

— Окончательно откажемся?

— Поверьте мне, шантажом тут и не пахнет. Вам не приходило в голову, Уотсон, что у человека могут оказаться и другие причины рисковать собственной карьерой и репутацией, защищая знакомого?

— Признаться, мне ни одна не приходит в голову.

— А вы подумайте хорошенько. Вот, например, представьте такую ситуацию: открываете вы завтра «Таймс» и читаете, что ваш друг Шерлок Холмс разыскивается за убийство. Какие действия вы предпримете?

— Конечно же, я приложу все силы, чтобы очистить вас от обвинений. Но какое отношение…

— Да самое прямое! И я сделал бы то же самое ради вас, если бы вы вдруг оказались в столь невероятной ситуации. А теперь скажите, каким мотивом вы или я руководствовались бы, действуя подобным образом?

— Долг каждого человека — оправдать невиновного.

— Это само собой. Но неужели в данном случае у нас с вами не было бы других причин? Чего-нибудь более личного или конкретного?

— Дружеские чувства, конечно же!

— Браво! — Он бесшумно зааплодировал.

— Но как можно сравнивать! — запротестовал я. — Я и представить себе не могу, чтобы Генри Джекил водил дружбу с Эдвардом Хайдом: эти двое настолько разные! Ну просто как день и ночь.

— Кто способен объяснить, почему люди сходятся? Осмелюсь предположить, что скажи вам кто-нибудь пять лет назад, что вы, военный хирург в отставке, не только поселитесь под одной крышей, но и подружитесь с человеком, который упражняется в искусстве стрельбы в собственной гостиной и колотит в прозекторской дубинкой по трупам, желая установить, до какой степени тело может быть повреждено после смерти, вы бы объявили его безумцем. Противоположности притягиваются, Уотсон, вы должны были усвоить ещё в школе. Но вот мы и на месте. Советую вам прямо сейчас напустить на себя грозный вид и предоставить говорить мне.

Времени выяснять, что именно мой друг имеет в виду, у меня не было, потому как он тут же соскочил на тротуар перед особняком Джекила, велев кучеру подождать, и зашагал по выложенной плиткой дорожке к парадной двери.

Пул, старый слуга, ответил на его стук немедленно.

— Мы хотели бы встретиться с твоим хозяином по делу чрезвычайной важности, — с места в карьер заявил Холмс тоном, не терпящим возражений.

— Сожалею, сэр, но это невозможно, — холодно ответил дворецкий. Он, судя по всему, узнал нас, хотя со времени нашей единственной встречи прошло уже более года. — Доктор Джекил нездоров и никого не принимает. Быть может, вы оставите сообщение?

— Сейчас не время изображать почтительного слугу, Пул. У меня есть все основания полагать, что Эдвард Хайд, вестминстерский убийца, скрывается под этой крышей. Если ты не дашь нам войти, я вызову полицию и к наступлению ночи они явятся сюда с ордером на обыск дома. Ну так как?

Какое-то время они сверлили друг друга взглядами: выцветшие голубые глаза слуги против стального серого блеска в очах моего товарища. Пул дрогнул и уже, кажется, готов был сдаться, как вдруг глаза его сфокусировались на чём-то за плечом Холмса, и в изнурённых чертах слуги появилось облегчение.

— Полагаю, джентльмены уходят, Брадшо, — произнёс он. — Можешь проводить их до кэба.

Мы обернулись. Брадшо оказался настоящим великаном, лакейская ливрея едва сдерживала его вздувавшиеся мышцы на руках и груди. Из безукоризненного белого воротника произрастали шея и голова наподобие бычьих, с широким пустым лицом и распахнутыми невинными глазами под песочно-светлыми волосами, подстриженными чёлкой надо лбом. Брадшо был выше Холмса по меньшей мере на десяток сантиметров. Отзываясь на приказ слуги, он шагнул вперёд, чтобы выпроводить нас способом, вероятно, единственно ему известным — с согнутыми руками, подобно наступающему на противника борцу.