через два года наступила смерть. Мы… нет, она заслуживала больше времени.

Захлопывая шкафы, я решаю, что после ужина поеду в город, может быть, посмотрю кино. Все, что угодно, лишь бы подальше от этого дома и его гнетущих воспоминаний, которые, кажется, никогда не утихают.

Быстрый осмотр морозилки, и я останавливаюсь на замороженной пицце. Вскрываю упаковку и бросаю ледяной диск в духовку, не дожидаясь её полной разморозки. Громко тикает кухонный таймер, нарушая страшную тишину. Я барабаню пальцами по столешнице. Это занимает целую вечность, и каждая секунда тишины кажется столетием. Я включаю огонь, чтобы быстрее разморозить свой ужин.

Раздается стук в дверь, и я подпрыгиваю.

Мои инстинкты кричат: «Убийца!», пока логика не напоминает мне, что это, вероятно, моя нянька, но, если бы красивая внешность могла убивать, мне пришел бы конец. Как бы ни было неловко, что меня проверяют, я солгу, если скажу, что немного не взволнована встречей с Лукасом, чтобы взглянуть на предмет всех моих мыслей.

— Иду. — Я прохожу по кухонному полу в носках и делаю успокаивающий вдох, прежде чем распахнуть дверь.

— Привет, Лукас.

Мое сердце подпрыгивает под ребрами, когда я вижу его, стоящего там и выглядящего таким же робким и красивым, как всегда, в джинсах, которые, кажется, обтягивают его длинное тело во всех нужных местах, и синей кофте с длинными рукавами. Верхняя половина его лица скрыта под этой чертовой бейсболкой, и я начинаю жалеть, что не могу ее спрятать, чтобы беспрепятственно смотреть в его глаза.

Он засовывает руки в карманы.

— Твой отец, он…

— Знаю. Он немного чересчур заботлив. — Я подхожу к двери и прислоняюсь плечом к косяку. — Ты не должен был этого делать. Мне хорошо здесь одной.

Он смотрит по сторонам, куда угодно, только не на меня.

— Я обещал мистеру Дженнингсу это сделать.

— Как видишь… — я указываю на себя, от выцветшей футболки «Дженнингс Подряд» до розовых пижамных штанов, — у меня все хорошо. — И тут я понимаю, что не слышала, как он подъехал. Здесь, в горах, где земля покрыта камнями, грязью и сосновыми иглами, невозможно никуда добраться, не производя шума. — Ты пришел пешком?

Он смотрит на тропинку, ведущую к дому у реки.

— Ага.

— Лукас, тебе не следует ходить так далеко в такой поздний час. По крайней мере, без винтовки.

Впервые его глаза встречаются с моими.

— Не люблю оружие. Кроме того, это не так уж далеко.

— Я знаю, как это далеко. Я шла по ней, помнишь? — как только слова слетают с моих губ, я проклинаю себя.

— Что помню? Почему ты шла по ней? — в его голосе звучит боль, и от этого звука у меня щемит в груди.

— Не бери в голову. Мне очень жаль. — Я глубоко вздыхаю и возвращаюсь в дом. — Не хочешь войти?

Он ничего не отвечает, но отступает на шаг.

Ладно, хорошо.

Я выхожу на улицу, закрываю за собой дверь и сажусь на старую железную скамейку, которую мама привезла с гаражной распродажи, когда мне было десять. Эта штука весит тонну, и папа сказал, что избавится от нее, если у него хватит сил поднять ее. Он улыбался ей, потому что мы все знали, что он любит эту чертову штуку просто за то, что она делает ее счастливой. В ту неделю, когда умерла мама, скамейка была завалена всякой всячиной. Это становится своего рода отправной точкой для городских благодетелей. Еда для траура, как будто мы могли есть, когда весь наш мир был разорван на части.

Я поджимаю ноги под задницу и стряхиваю грязь с носков.

Лукас подходит поближе и прислоняется к большой сосне.

— Скажи мне, почему я должен помнить, как ты шла много километров по лесу, Шайен.

Я подумываю солгать, но что-то подсказывает мне, что он нуждается в моей честности больше, чем в моей защите.

— В тот день у тебя на кухне, Гейдж, он… э-э… отправил меня домой.

Он откидывает голову назад так сильно, что она ударяется о ствол.

— Мне очень жаль.

— Он защищает тебя, Лукас.

— Знаю.

— Ему не нужно защищать тебя от меня.

Его глаза кажутся почти черными, когда он смотрит на меня.

— Я никогда не сделаю тебе больно, — шепчу я.

— Есть много видов боли. — Его руки сжимаются в кулаки, и он смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, в чем-то признаться, но не может.

— В чем дело? — я поворачиваюсь к нему всем телом. — Расскажи мне.

— Мы… я имею в виду, Гейдж… что-нибудь сделал?

Прохладный воздух никак не остужает мои щеки.

— Он поцеловал меня.

Он резко втягивает воздух и опускает глаза.

— Мне очень жаль. — В его голосе нет извинения. Он звучит… сердито.

— А мне — нет.

Его голова резко поворачивается ко мне, челюсти сжаты.

— Как ты можешь так говорить?

— Не знаю, то есть я тоже пытаюсь во всем разобраться, но… — мой желудок сжимается от волнения. Раньше у меня никогда не было проблем с высказыванием своего мнения, но с Лукасом все значит больше, — ты мне нравишься, Лукас. — Ну вот, я это сказала. Теперь он может бежать или остаться.

— Что… почему? — его брови низко опускаются на глаза, и он делает несколько шагов ближе к свету, чтобы я могла увидеть любопытство на его лице.

Я почти смеюсь над тем, насколько искренне он шокирован и заинтересован моим ответом. Он не напрашивается на комплименты, а как будто действительно не может поверить, что я питаю к нему какие-то добрые чувства. И это так же душераздирающе, как и мило.

— А почему бы и нет?

Он морщится, и я боюсь, что он может убежать в любую секунду, так что начинаю говорить.

— Ты милый, вежливый и не пытаешься помыкать мной или контролировать меня.

Выражение его лица становится более напряженным.

— Ты прошел через что-то, и у меня такое чувство, что то, что ты рассказал, — лишь малая часть этого. — Я встаю и придвигаюсь к нему, не настолько, чтобы коснуться, но достаточно близко, чтобы он мог видеть мое лицо в тусклом свете. — Но иногда, когда я смотрю на тебя, я вижу такую знакомую боль. Не могу объяснить это лучше, чем сказать, что чувствую и понимаю тебя.

Он замолкает, замыкается в себе, отворачиваясь от меня так, что я вижу только его профиль.

— Ты меня не знаешь.

— Ага, и даже то немногое, что я знаю о тебе, пугает меня.

— Так и должно быть. — Он смотрит на меня сверху вниз, и в его глазах мелькает опасность, как будто