— Гард! — прикрикнул он. — Ты перестал уважать меня!

— Не тебя. Вовсе не тебя, а твой возраст. Прости, если тебя это задевает.

Я говорил с инквизитором, не открывая глаз. Корабль мерно покачивало на волнах, это успокаивало душу, и чувствовалось, что блаженное небытие во сне уже рядом.

— Не знаю, отчего так, — продолжал я. — Может быть, перестал видеть в тебе грозного представителя Матери Церкви. Мы вместе, одним теперь повязаны. Не могу назвать тебя другом, но товарищем по несчастью — вполне. Наверное, поэтому с тобой на «ты».

Монах молчал, а мне было все равно, что с ним и собирается ли он отвечать. Я просто наслаждался тишиной.

— Называй меня как хочешь, — устало произнес Велдон, — главное — спасти Лилит и Алису. Но знай!..

В голосе монаха вдруг, как раньше, зазвучала сталь. Я открыл глаза и увидел прежнего инквизитора, непоколебимого в своей истовой вере и убежденного в собственной правоте.

— Знай, что Томас Велдон никогда не отвернется от Матери Церкви!

Теперь молчал я. Что ему ответить? В моей голове пустота… Но я спросил. Совершенно неожиданно для себя.

— Скажи мне… только без утайки… — Слова давались тяжело, и в горле вдруг пересохло. — Ты знаешь, кто я?.. Что я совершил и кого привел в наш мир?..

— Дважды. Ты сделал это дважды! — произнес Велдон, и сказанное им прозвучало, как приговор суда Вселенской инквизиции.

Но мне все равно. Что мне человеческий суд!

— Все так. — Я не спорил. — Дважды мной сотворено ужасное.

— Твои грехи невозможно оценить. Никто и никогда не совершал подобного.

— Не пугай меня, Велдон. Я уж не из пугливых. — Замолкнув, я подбирал нужные слова. — Ответь! Скажи мне! Остается у меня надежда на Спасение и Прощение? — Вскинув руку, я не позволил монаху ответить, потому что начал возражать сам себе: — Нет, не так! Надежда всегда есть! Я могу надеяться, никто и ничто не в силах отнять у меня надежду. Но могут ли простить Бог Отец и Бог Сын?

Я вдруг понял, что смотрю на Велдона снизу вверх. Монах вскочил, он обжигал взглядом, в котором безумства не меньше, чем в оке мертвого колдуна Неакра.

— Даже тебя могут простить!

— Но как обмануть дьявола? Как заполучить свою душу? Она принадлежит ему! Это правда!

— Не ведаю. — Инквизитор сел на кушетку. Взор его потух. — Кабы мне знать… Ты молись… В молитве найдешь многое и ответ на свой вопрос тоже.

Теперь тяжело было Велдону. А если он сам сомневается?

— Молись, Николас. Особенно когда больно и страшно.

— Больно… Страшно… — Я покачал головой и горестно вздохнул. — Что меня испугает? Мне не страшно ничего. Боль? И она проходит.

— Тогда чего пытаешь меня расспросами? — взъярился монах. Он вскинул голову и с неприкрытым гневом уставился на меня.

— Потому что нужна помощь! — Я тоже начал злиться. — Нужны ответы! Кто, если не ты, выслушает меня?

— Никто. — Негодования в голосе Велдона больше нет.

Монах сгорбил плечи и, опустив голову, натянул на нее капюшон. Его тоже терзает сомнение, и тоже нечем утешиться. Не к кому обратиться за советом либо с вопросом. Не у Николаса Гарда ведь спрашивать? Уверен, что в его глазах я был безбожником еще до сделки с Люцифером. А теперь?.. И подавно.

Теперь мы связаны одной целью, что крепче любых цепей. Мы должны освободить Алису и Лилит от длани Низверженного. Я преступил ради этого все возможное и невозможное, не сверну с намеченного пути и пойду дальше, и Томас Велдон идет рядом со мной. Он тоже свершил немалое. Непостижимое для инквизитора еще совсем недавно. Но где его предел?

— Велдон!

Монах замычал и замотал головой. Мы оба поняли, что я сейчас спрошу о сокровенном. О чем и думать-то нельзя.

— Если нужен будет выбор, пред которым оказался я…

— То что выберу я? — Монах говорил тихо, не поднимая взора. — Ради Лилит?

— Ради нее.

— То же, что и ты… — сдавленно произнес Томас Велдон.

— Дважды? — Откровение инквизитора потрясло меня. — Я дважды совершил запредельное.

— И я два раза пошел бы на это.

Монах посмотрел на меня. Я вздрогнул, узрев, что с левого глаза стекает слеза.

— Мысли что дела. — Велдон произнес строку из Священного Писания. — Грех в думах тяжелей грехов в делах наших. Ибо сокрыт от иных.

Признавшись, что поступил бы так же, как я, Томас Велдон только что поравнялся со мной в грехопадении. Для его истовой веры нет разницы, где свершилось тяжкое — в мыслях или на деле.

— Наши души прокляты, Гард.

Я слышал об этом уже не единожды, но сейчас это осознавалось особенно страшно.

— Ты спрашивал о Спасении и Прощении, и я ответил, что они возможны, — молвил инквизитор, перейдя на шепот. — Но ныне не ведаю о том, что сам говорил. Сомнения во мне! Понимаешь? Сомнения! О тебе и обо мне тоже!

— Мы должны обмануть дьявола!

— Должны, но как?

Теперь вопрошал инквизитор. Я молчал, так как ответа у меня нет, а все прочее, что сейчас будет сказано, не значит ничего. Велдон снова опустил голову. За затворенной дверью суета и голоса, а здесь только что обрушился мир. Слышно, как мерно, но громко бьется мое сердце. Казалось, его стук разносится далеко за пределами каюты. Признание Велдона оглушило, я потерял счет времени.

— Что случилось на верхней палубе?

Я как будто ослышался, но нет: монах опять смотрит на меня, только укрыл обезображенную половину лица капюшоном. Его взор и голос спокойны, но, может, так и надо, чтобы забыть терзавшие душу мысли. Однако мой ответ опять вернет к мрачным раздумьям.

— Даон ди Регель. Она сиятельная. — Мне снова непросто говорить. — Алиса Кайлер — ее кинжал!

— Что?! Ты уверен?

— Абсолютно. Я хочу убить ее!

— Убить? — Велдон задумался.

Я не сомневался, что Велдон обратился к воспоминаниям Неакра. Что будет с тенью, если оборвать ее связь с сиятельной?

— А-а-а! Не спите! Я так и знал!

В каюту ввалился донельзя довольный собой Бран. В свертке, который он разложил на столе, оказались желтый сыр, хлеб, чеснок и две бутылки вина.

— Пока здешнюю матросню не пнешь, они не почешутся! — заявил предвестник. — Но так везде! Прошу отужинать!

Настроение у Брана приподнятое, и сам он был голодный как волк. Накинулся на еду, будто не ел тысячу лет. Мне отчего-то есть не хотелось, как и Велдону. Скоро я завалился на кушетку и провалился в сон.

Разговор с Велдоном был отложен до утра.

Проснулся под тремя одеялами. Когда их принесли? И кто? Сапоги тоже сняты — не помню, стащил их сам или помогли. Только сабля там, где ее оставил, — около стены на моей кушетке.