— Ясно. Сердце. Скорее всего. Он там? — Праматерь безошибочно ткнула пальцем в Карлушину дверь.

Порывшись в своей бездонной сумке, Праматерь Всего Сущего извлекла мятый кулек и какой-то диск, вложенный в бумажный конверт. И сунула оба странных предмета Елизавете в руки.

— Есть на чем слушать?

— Зачем это?

— Затем. Так есть на чем слушать?

— Я все сделаю, не беспокойся. Не в первый раз.

— Я не могу…

— Я тебя не спрашиваю, можешь ты или нет. Но лучше тебе сейчас быть подальше от него, поверь.

— Это неправильно. Я не могу…

— Ты все успеешь. И приблизиться к нему успеешь, и вернуться. Иди.

Ослушаться Праматери, не подчиниться ей невозможно. Она всё знает. Всё-всё. И она права. И Карлуше лучше сейчас побыть с ней, чем с растерянной и подавленной Елизаветой. От Елизаветы нет никакого проку, а Праматерь его защитит, даже мертвого. Впустит в самую глубину себя, туда, где цветут орхидеи и поют цикады. Там, внутри Праматери, и находится та чудесная расписная Германия, к которой Карлуша так стремился всю свою жизнь. Там, а не где-нибудь еще, высится знаменитый собор, и веселые птицы клюют его в две счастливые макушки и свивают гнезда на алтаре. И Апостелькирхе проглядывает сквозь папоротники. И покойный великий актер Питер Устинов парит в самом питательном бульоне, разглядывая окрестности из своего пузыря.

Карлуша тоже воспарит, поднимется вверх, уносимый токами воздуха, — Елизавета совершенно в этом уверена.

В кульке лежат леденцы.

Выглядят они ужасно — густо спрессованная, не поддающаяся расчленению масса с налипшими на нее крошками, то ли табачными, то ли хлебными. Такие и в руки-то взять противно, не говоря уже о том, чтобы сунуть их в рот.

Фу, гадость.

К тому же — с ярко выраженным смородиновым вкусом, а ведь Елизавета терпеть не может смородину! На свете не так много съедобных вещей, которые она не может терпеть — всего три. Халва, изюм и смородина. Иррациональная нелюбовь к халве и изюму преследует ее с самого детства и является источником мучений. Особенно это касается подлейшего изюма. Изюм имеет тенденцию внедряться в самые очаровательные вкусности, тем самым губя их на корню. Количество кексов, пирожных, творожков, шоколадок и пасхальных куличей, прошедших мимо Елизаветы из-за наличия в них изюма, не поддается исчислению. Раньше она пыталась как-то противостоять омерзительной, похожей на таракана сушеной ягоде: выковыривала ее, тщательно следя, чтобы ни одна мелкая тварь не затерялась. Но занятие это муторное, требующее внимания, сосредоточенности и хорошо развитой мелкой моторики рук. Это занятие — изнурительное, да-да! А, как известно, Елизавета не способна изнурять себя в принципе. Тьфу, пропасть! Гори он синим пламенем, чертов изюм!..

Со смородиной дела обстоят сложнее. Раньше Елизавета обожала смородину — черную, но особенно красную, перетертую с сахаром. Можно и не перетертую, можно прямо с куста. С кустов-то все и началось. Когда Елизавете не исполнилось еще и семи, они с Карлушей были приглашены к Карлушиному собутыльнику (то ли дяде Коке, то ли дяде Лёке) на дачу под Лугой. Собственно, это была не совсем дача — так, шесть заросших сорняками соток с несколькими кривыми яблонями и покосившейся хибарой в центре участка. Карлуша прихватил с собой на псевдодачу «WELTMEISTER», малолетнюю дочь и две бутылки водки. Кока-Лёка со своей стороны выкатил немудреную закуску, емкость с мутным самогоном и гобой.

Шла вторая половина июля.

Карлуша с Кокой-Лёкой пили водку, о чем-то спорили, хлопали друг друга по голым плечам, играли на два инструмента что-то развеселое, хлопчатобумажное, летнее — и снова пили. Елизавете жутко нравилось как они играют, но совсем не нравилось, что они пьют. Она бродила по участку, где летало множество стрекоз и даже попадались бабочки. И даже попались две лягушки, мама и сын (или — что гораздо естественнее — папа и дочь). И даже попалась чудесная зеленая ящерица, быстро-быстро перебирающая лапками. Совершенно зачарованная Елизавета поскакала следом за ящерицей на соседний участок, а потом еще на один. Там ящерица оторвалась от преследования и исчезла в густой траве. А вместо нее перед Елизаветой во всем своем великолепии предстали три смородиновых куста. Два с черными ягодами и один — с красными.

Как ей было удержаться?

Елизавета принялась срывать ягоды обеими руками и запихивать их себе в рот, пропуская сквозь зубы тонкие черенки, мешая черную смородину с красной. Сладкосладко и чуть-чуть кисло, и очень-очень вкусно, объедение, м-м!..

Тут-то ее и накрыли огромные страшные люди. Их было двое: женщина в летнем халате и мужчина в майке и трениках. С плечами, такими же голыми, как у Карлуши и Коки-Лёки, но только без «WELTMEISTERʼa» и без гобоя. Страшные люди начали страшно кричать на Елизавету. Вернее, кричала только женщина, а мужчина ухватил Елизавету за ухо и, тихо сопя, приговаривал:

— Ах ты, поганка! Ты у меня получишь, получишь! Я с тебя семь шкур спущу! Идем-ка к родителям, поганка!..

Елизавета моментально принялась рыдать в три ручья, размазывая по лицу слезы и смородиновый сок.

Через три минуты небольшая делегация уже входила на участок Коки-Лёки. Впереди шла женщина, почему-то прихватившая с собой тяпку. За ней следовали мужчина с Елизаветиным ухом в пальцах и сама громко рыдающая Елизавета.

— Ваша поганка? — зычным голосом спросил мужчина.

Карлуша, до этого расслабленно сидевший на замшелой лавочке у замшелого стола под одной из кривых яблонь, подскочил как ужаленный и бросился к Елизавете.

— Что случилось, блюмхен? — закричал он на ходу.

При виде такого родного Карлуши Елизавета начала плакать еще горше.

— Папочка, папа! — сквозь слезы повторяла она.

Худосочный нескладный Карлуша явно проигрывал крепко сбитому мужику в майке и потому тот позволил себе поистине мушкетерский выпад:

— Совсем обнаглела алкашня! Сидят тут, водяру в глотку льют, чтоб им захлебнуться! А спиногрызы ихние чужие сады обносят. Придется раскошелиться, папаша. И скажи спасибо, что ментов на тебя не натравили…

— Отпустите девочку, — только и сказал Карлуша.

Он не повысил голоса и никак не изменил его, но Елизаветино ухо тотчас оказалось на свободе. Елизавета ринулась к отцу и обхватила его за пояс, а он, наклонившись, тихонько прошептал:

— Иди в дом, блюмхен. А папа сейчас к тебе придет…

Что уж там происходило между Карлушей и нежданными визитерами, так и осталось тайной. Обзор из дома с грязными, затянутыми паутиной окнами был неважным, да и Елизавета все время плакала, сосредоточившись на нанесенной ей вселенской обиде. И на ухе, которое нестерпимо горело.

Кажется, мужик в майке толкнул Карлушу. А Карлуша толкнул его. А женщина в халате принялась размахивать тяпкой. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы на помощь Карлуше не пришел монументальный, украшенный множеством тюремных татуировок Кока-Лёка.