В дверь постучали: звонок сломался, а заниматься — даже таким — наимельчайшим — ремонтом Филиппов не любил да и не умел. Он пошел открывать, потеряв на ходу один тапок, неторопливо за ним вернулся, надеясь, вдруг да и устанет ждать непрошенный гость, у тапка уже отваливалась подошва, Филиппов одел его и хлюпая тапками по полу, все-таки подошел к двери — и не спрашивая, отворил.

— А с кем я должен по-твоему быть?

— С бабой.

— Она в шкафу, — мрачно усмехнулся он.

Ольга поставила посередине прихожей свой раскрытый японский зонтик — и с него тоже начало навязчиво капать и медленно течь.

— Ну и чего новенького? — Они прошли в кухню и сели друг против друга. Когда он был трезв, о н почему-то стеснялся смотреть ей в глаза. — Я так вымокла! — сказала Ольга, входя. — Ты — один?

— А с кем я должен быть?

— Выпить ничего нет? — Она пропустила его вопрос мимо ушей. — Я замерзла.

— Ты же знаешь — как всегда.

— Сходи.

Он немного поколебался — лень было выходить из дома, не хотелось мокнуть — но кивнул.

— Что купить?

— Покрепче.

Не переодеваясь — в домашних джинсах и байковой рубашке (он любил носить такие еще с детства) — он дотащился до ближайшего магазина, купил бутылку армянского коньяка и приостановился позвонить из таксофона Анне.

Она сразу взяла трубку.

— Это Филиппов, — сказал он севшим голосом. — Как там у вас метеорологические условия? Нет ли внезапного шквала, урагана, тайфуна, цунами?

Она засмеялась.

— А у нас мелкий осенний дождичек сыплет и сыплет.

— И у нас, — сказала она.

— А душа моя болит.

Она помолчала.

— И я держу в руках коньяк, чтобы его выпить с сестрой моей… супруги. — Он поймал себя на том, что чуть не назвал Марту «покойной».

Она сказала «понятно» — и вновь замолчала.

— Взяла бы ты сейчас и приехала ко мне, а я ее прогоню.

— Ну что вы… то есть, ты, — она опять засмеялась.

— Тогда пока, не поминайте лихом, Анна, — он положил трубку на рычаг. Мокрый пес пробежал мимо. Проскочила стройноногая под ярким зонтиком. Филиппов вернулся в магазин и купил еще одну бутылку. Все текло и капало, капало и текло. Дома казались потемневшими. Он, не заметив, наступил в лужу и промочил сандалии.

— Ноги мокрые совсем, — сказал он Ольге, открывшей ему дверь, — одним словом, как говорилось в пору моего студенчества, что-то стали ноги зябнуть, не пора ли нам…

— Дерябнуть! — Ольга захохотала и прижав его мокрую голову к своей груди, поцеловала в макушку. — Дурак ты, Володька, ей-богу, но я тебя люблю! Сколько раз зарекалась не дружить с тобой…

Он обиженно от нее отстранился и прищурился.

…а все равно к тебе тянет! И тебя ко мне тянет, я знаю… Марта ведь это лягуша! С ней можно закоченеть! Нет, я не собираюсь, не собираюсь, разрушать твою семью. Но почему усталый работяга из Норильска едет летом на юг? Он — за-за-мерзззззз! И ты, Филипка-марапка, с Мартой Анатольевной уже в сосульку превратился! — Ольга прошла в кухню, сама открыла бутылку и налила в рюмки рыжеватый коньяк.

— Слушай, шурин, ты, кстати, шурин или деверь, — после третьей или четвертой рюмки заговорила она, — давай я рожу тебе дочку и вам ее с Мартой подкину, а сама уеду в столицу, осточертело мне здесь, хочется попробовать на новом месте.

Филиппов испуганно насторожился. Нет, он не предполагал, что Ольга кинется делать дочку прямо сейчас, но сама мысль, что кроме Родиона, Мишки, инфантильной Марты у него на плечах окажется еще кто-то, подействовала на него, как дальний гром на дореволюционную прачку, развешивающую на уличной веревке хозяйское белье: прачку побьют и прогонят, если белье не будет готово в срок, — и не напрасны ли все его надежды на пусть нескорый еще, но возможный побег?

Такие надежды, раньше смутные, слабо очерченные, словно осенние облака, сейчас стали у него отчетливее и ярче: только Родиону исполнится шестнадцать и он окончит последний класс школы и поступит в институт, можно будет скинуть с себя ярмо. Анна защитится и двоих научный работников пригреет какой-нибудь институт. В другом городе, разумеется. А, может, и где подальше… И там он станет знаменит: Анна сама, без него, не справится со своим случайно ей подаренным судьбой легким, как воздух, дарованием. Он придаст ее странным, полупрозрачным идеям, вещественность. Свой талант он погубил, утонув в бункере тестя, но уж ее — то дар он сумеет воплотить в жизнь!

На Мишку станет много посылать — и на пропитание, и на одежду…

А тут Ольга со своим бредом!

— Пошутили и хватит, — сказал Филиппов, блеснув глазами. — Я люблю Марту и не хочу таких, оскорбляющих ее, пусть даже несерьезных, разговоров. Ты лучше найди себе отличного мужика! Кого там тесть устроил к себе? Что за фраер?

— Ну тебя и лексика, Володька. Сам ты фраер.

— Порядочный парень не позволит девушке за него хлопотать.

— А твоя карьера? — Съязвила Ольга.

— Совпадение. — Он выпил еще немного, глянув в окно: дождь и дождь. — Давай расскажу тебе байку. — Анатолий Николаевич часто потчевал собеседников всевозможными — иногда бесхитростными на первый взгляд, а иногда и сильно мудреными притчами, и Филиппов перенял эту особенность у него. — Слушай. Один мужик научился летать, а у него был сосед, Фома-неверующий. Вот мужик облетел вокруг церкви, народ столпился, вышел на крыльцо поп. Поп увидел и говорит: «Люди! Чудо!» А Фома ему: «Случайность». Ну, мужик во второй раз облетел вокруг церкви, народ опять возликовал, поп снова воскликнул: «Люди! Чудо!», а Фома скривился, сплюнул, говорит: «Совпадение». Ну в третий раз мужик облетел вокруг церкви, народ шапки ввысь покидал, поп руки в небо простер, закричал: «Люди! Воистину Чудо!», а Фома повернулся, шапку наземь бросил. «Привычка», — говорит.

— Ты это к чему? — не поняла уже захмелевшая Ольга.

— Ни к чему. Так.

Ночевать Ольга не осталась, позвонила своему хахалю, попросила заехать на машине, ее забрать. Приехал вскоре высокий, с простоватым лицом, вобрал Ольгу, растекшуюся по прихожей в огромные свои ручищи, это не тот, институтский, успел сообразить Филиппов, вынес из квартиры — и дождь смыл все следы, как пелось в популярной песне, нет не в песне, фильм такой был… Филиппов понял, что — пьян. Очнулся он на скамейке в парке, мокрый, замерзший и почти трезвый. Где-то неподалеку краснел глазок сигареты. Дождь перестал.

Филиппов тяжело поднялся, медленно побрел по влажной дорожке, то и дело в темноте попадая в лужи, пока не увидел фонарь и соседствующую с парком улицу. На ней желтели неоновые буквы: «Пионер». В этом кинотеатре работала когда-то Елизавета, а в этом сквере…А в этом сквере…Филиппов плюхнулся на последнюю на аллее скамейку — и глухо зарыдал.