И сразу, словно овеществленные образы его кошмарных снов, вылезли откуда-то два пропойцы, прилипли задами к его скамейке, дурнопахнущими губами стали бормотать какую-то несуразицу и клянчить выпивку, перемежая речевую невнятицу жалобами на тяжелое детство, один облапил Филиппову плечи и, гнусно задышав ему в ухо, попытался заскулить у него на груди. Филиппов, чтобы поскорее отвязаться от этих жутких ночных бесов, дал гнуснозадышавшему на водку — и тут же, точно магазин был прямо возле скамейки, под кустом, появилась бутылка, пропойцы оторвались от Филиппова и, отпав от скамейки, заплясали под выглянувшей Луной, пытаясь бутылку скорее открыть. И, открыв, почтительно передали водку Филиппову: он сделал два больших глотка, закашлялся, когда же через секунду, глянул на собутыльников — уже было утро, и рассвело, и он, совсем один, сидел на той же самой скамейке, напротив вывески «Пионер», а к нему, по аллее, от сизокрасного гравия которой шел легкий парок, приближался служитель порядка в синей форменной фуражке, так сказать.

Филиппов не стал дожидаться — и быстро вскочив, выбежал трусцой из парка. Так он бежал и бежал, перебарывая одышку, прямо до квартиры Анны и в семь утра позвонил ей в дверь.

Она то ли не удивилась, то ли, быстро все поняв, просто сразу его пожалела. Провела тихо в комнату, отпоила чаем. Была она в ночной — до полу — бледно-голубой сорочке с бантиком между маленьких грудей.

— А я, когда мент подошел, стал угрожать мне, говорю ему: «Гражданин начальник, чего вы собственно пристали ко мне, когда у вас на соседней улице только что трамвай переехал отряд октябрят?» А он мне…

Филиппов болтал и болтал, пока не заснул, медленно, уже во сне, сползая со спинки дивана. В уголках его губ запеклась белая слюна. Под глазами чернели круги. Одна нога согнулась в колене, отчего немного потертая джинсовая штанина обнажила несколько черных редких кустиков и синюю вену пульсирующую на щиколотке. От его носков шел тяжелый несвежий запах.

Очнулся он от бряканья колокольчика. Перед ним — на кресле — свернувшись в клубок — спала Анна, одетая во все белое: белые джинсы и белую рубаху мужского фасона.

— Вставай, мать звонит, — он потряс ее легонько за плечо.

Звоночек снова жалобно брякнул. Лучше бы свисток завела, почему-то подумал Филиппов, и то жизнь ее была бы повеселее — лежи себе да посвистывай. И тут же вспомнил. как в девстве прочитал» «Пеструю ленту» — и сильно-сильно напугался.

Анна проснулась наконец — и улыбнулась ему.

Во вторник я позвонила главрежу и попросила еще три недели за свой счет. Не могу никак продать злополучную квартиру, объяснила я. Не знаю уже, что и делать. Лютая тоска — и вообще…

— Только две — и баста. — Сказал он. — Не продашь — ставь на обмен. Уж на какое-то жилье здесь, но обменяешь. Тут Иванченко чегой-то имеет вам сказать…

Главреж сунув трубку моему другу, тоже художнику-декоратору, тут же на кого-то визгливо заорал — и пока мы с Иванченко говорили о моих трудностях, бабий голос его метался, как ведьма на швабре, по театру, то приближаясь и заглушая наш разговор, то отдаляясь и совсем исчезая.

В конце разговора Иванченко грустно пошутил:

— Может, приехать к тебе — пора раскрыть карты нашего давнего романа… Вот возьму две недели тоже — то-то шуму наделаем мы с тобой, прислав им всем прощальное письмо с острова Мальта. Ты ведь оттуда звонишь?

Положив трубку, я встала перед зеркалом и, глядя на свое отражение, словно на воду, задумалась. Но мысли мои тут же утратили конкретное содержание, связанное с квартирой, с трепом Иванченко, с бабьим визгом главрежа, они сначала расплылись по зеркальной глади, а потом и вовсе затонули в ней, мелькая в сознании серебристыми бликами рыб и цветными пятнами водорослей и ракушек. Мои волосы шевелила ласковая волна, щиколотки щекотали глупые мальки, я лежала в воде, на мягком песке и прямо надо мной в синем небе плыл обнаженный мужчина, покачиваясь на белых облаках. Вот-вот я рассмотрю его лицо — оно спускается с неба, приближается ко мне — сейчас он заглянет в мои глаза… Максим, ты?

Я провела ладонью по лицу, чтобы стряхнуть полудремотные свои грезы: в зеркале мелькнули и растаяли серебристые блики, цветные пятна, колыхнувшись, ушли на дно. Теперь гладь была чиста и больше ничего не отражала. Ничего. Никого.

И в этот миг я еще раз, похолодев, увидела: мое зеркало действительно никого не отражает, хотя я — я! — стою прямо перед ним. В гостиничном коридоре что-то упало и разбилось. Я, отвлекшись на секунду, вновь уставилась в зеркальное стекло: уффф. Показалось. Дура я дура. И зеркало насмешливо продемонстрировало мне мою растерянную покрасневшую физиономию.

Сев в кресло и выпив кофе, я приняла решение: еще две недели пытаюсь квартиру продать, если не получается — прошу Василия Поликарповича показывать ее тем, кто захочет ее не купить, а приобрести в результате обмена. Из дома стану ему позванивать и, если желающие обменяться найдутся, то снова прилечу сюда.

Молодец главреж — генератор идей!

План успокоил меня и вселил надежду — скоро я уеду. Слава богу! Город этот нагоняет на меня такую тоску, что впору завыть, честное слово. Надо сходить к старику-соседу и заранее договориться с ними — мало ли, может он в больницу собирается лечь, может, в санаторий уедет. Настроение у меня стало настолько хорошим, что я сама, легонько постучав, приоткрыла дверь в номер Андрея — мне захотелось с ним просто поболтать — и — как тут же выяснилось, не вовремя: женское лицо высунулось из-под простыни и юркнуло обратно.

— Кто там? — Андрей выглянул из ванной комнаты… Но я уже торопливо прикрыла за собой дверь и молниеносно промчалась по коридору до лифта, не понимая сначала, почему увиденное так сильно на меня подействовало — я буквально ощущала в душе трагедийный накал! Наверное, любой молодой женщине неприятно в какой-то миг обнаружить, что в мире есть особы женского пола и кроме нее… Она чувствует себя всегда так, будто ее знакомый мужчина, даже женатый, изменяет только ей, а не собственной жене!

Впрочем, осадила я себя, какая глупость!.

Выскочив из гостиницы и пробежав на ветру квартал, не замечая, как острые весенние брызги обжигают мое лицо, я вдруг поняла причину моего внутреннего шквала: я придумала для себя сочувствующего, милого Андрея, благодаря чьему соседству ощущала себя в этом чужом и страшном для меня городе не такой одинокой. Увидев его с другой, я все поняла сразу — сердцем, а не умом — он выражал мне симпатию и сочувствие не просто так — это было его способом приблизиться настолько, чтобы граница между нами растаяла — вот и все. Он имел точно такие же, как на случайную женщину, виды и на меня, но когда убедился в моих стародевических привычках (по крайней мере так я вела себя здесь), то, разумеется, постарался найти себе ту, с кем можно было бы поразвлечься С ней, лежащей сейчас у него в постели, возможно, он был совсем иным: сильным и хищным предпринимателем. Другими словами: каждой — по потребностям! Очередная иллюзия дружественности распалась. Я потеряла Максима. У меня и здесь теперь не было никого!