Молодой организм, сносное питание и успокоительное сделали своё дело. Больной отъелся, выспался, порозовел и, судя по всему, уже намеревался податься в бега – обычный конец в такого рода историях. Но не успел.

Посетившие больницу товарищи из органов вели себя сдержанно, но твёрдо. Такое поведение сразу избавляет от иллюзий – Гопа повиновался беспрекословно, хотя в душе горько пожалел, что затянул реализацию плана побега – расслабился, да и солидные дозы лекарств притормозили обычно быструю реакцию на изменчивые условия жизни.

Гопа боялся милиции, к чекистам же относился сложно – и страшно, и интересно, и вопрос мучает: что же им от меня нужно? Был положительный момент – Арсентьев доставил Гопу в управление в автомобиле. На этом позитив закончился, и пошла обычная канитель, быстро перешедшая в необычную. Когда пришлось рассказывать историю с медведем во всех подробностях в третий раз, Гопа не на шутку занервничал: неясность пугает больше всего. Он понимал: повода для его длительного задержания нет, но организация серьёзная, и здесь могут сделать все, что угодно, и без всякого повода. Поэтому старался проявлять терпение.

Особую усидчивость он проявил, когда ему показали для сравнения большую толстую книгу с крупными ботаническими иллюстрациями. Он долго всматривался в чёткие детальные рисунки и, как ему показалось, безошибочно указал на дерево, ставшее фоном к появившемуся из-за шкафа медведю. Затем наступила и его, медведя, очередь. Здесь было проще, и из всех предложенных опасных животных он однозначно выбрал одного.

Смагин сидел в сторонке, молчал. Арсентьев парня не торопил, деловито делал пометки, вопросами не давил. Был, правда, момент, когда Гопа решил малость понтонуться. Арсентьев посмотрел ему в глаза, и парень понял, что глубина этих глаз, принадлежащих недавнему красному командиру, не сулит ему ничего хорошего. Гопа сделал правильные выводы, и далее беседа протекала в мирной деловой атмосфере.

Пару раз Арсентьев выходил из кабинета, при этом забирал с собой атласы и книги, что Гопе было совершенно не понятно – это ж не протокол допроса или многостраничное уголовное дело. Через несколько минут Арсентьев возвращался, укладывал литературу на стол. Смагин тоже несколько раз покидал кабинет. За окном, кстати, без решётки, падал редкий снег, ветер его замысловато закручивал и лепил узорами к стеклу. И Гопа начал понимать, что на улице сейчас не жарко, но лучше, чем здесь, и в подвале родном, хоть и страшно, но уже не так: ну, привиделось – жизнь-то то свободная на этом не заканчивается?.. Гопу одного не оставляли, но угощали папиросами, поили чаем, и он пугался ещё больше.

Арсентьев набросал схему событий и был приятно удивлён: подворотня и подвал располагались почти рядом. Он соединил две точки прямой линией, разделил её пополам, поставил в эту точку циркуль, увеличил радиус произвольно – в полтора раза и обозначил круг. «Надо посмотреть, послушать, понюхать, – подумал он. – Кто сказал, что эпизодов два? Мы имеем дело с информацией, поступившей к нам случайно или с чужой подачи. Мы ничего не знаем о других свидетельствах и наблюдениях – забытых, скрытых по различным причинам, не оценённых как необычные».

А в соседнем кабинете шла аналогичная работа с инженером. Смагин не удивился, увидев его указательный палец на том же рисунке дерева, который только что указал Свирский. По ходу дела было сделано ещё одно небольшое, не значимое, но интересное открытие. Пелехов Иван Андреевич, именовавший себя инженером, по большому счету таковым не являлся. Он закончит три курса физико-технического училища, что само по себе было, конечно, не мало, но права называться инженером не давало. Но полученная, бесспорно мощная, учебная база давала возможность освоить практически любую техническую специализацию.

Пелехов выбрал полиграфическое оборудование, без труда его досконально изучил и подрабатывал в нескольких типографиях, где его с нетерпением ждали, радостно встречали и как незаменимого работника баловали, как могли. Новая экономическая политика желала прогрессировать, а двигатель прогресса – реклама нуждалась в разнообразии и высоком качестве типографского исполнения. И вот это разнообразие и качество могло обеспечить только хорошо отлаженное типографское оборудование, особенно если дело касалось цветной печати.

С задачами своими Иван Андреевич успешно справлялся, и в тех перлах, что украшали рекламные страницы и щиты того времени была и его заслуга. «Резинотрест: защитник в дождь и слякоть – без галош Европе сидеть и плакать», «С нами оставляются от старого мира только папиросы ИРА» – это только отдельные образцы рекламного творчества тех лет, и они бы, возможно, не смогли появиться без участия в этом сложном процессе самоучки–полиграфиста.

Два эпизода, как и предполагалось, оказались частями одного целого. Но пока это целое представляло собой большое белое пятно на большой белой карте.

Скорость воспроизведения можно увеличивать, уменьшать, изображение тоже подвергается существенной регулировке. Но качество, не смотря на все эти ухищрения, остаётся паршивым. В день и в приблизительное время преступления подъезд госпожи Z посетили два неопознанных гражданина. Иван вглядывался в экран монитора, и в его трепещущей душе зарождалась надежда, что личность одного из них вот–вот перестанет быть тайной. У него на столе лежали фотографии убитого мажордома. Он поочерёдно смотрел то на них, то на остановленную запись и всеми силами стремился заставить себя не выдавать желаемое за действительное. Похож? Да. Но уверенности – никакой. Небрежно одетый раздолбай, похожий на покойного мажордома, уверенно и легко входит в подъезд.

Иван позвонил мне. Я приехал. Он показал мне фотографии, ткнул указательным пальцем в экран и с нескрываемой надеждой спросил: «Ну? Похож?» Я ответил в аналогичной манере: «Ну, похож…» Иван чертыхнулся и извиняющимся тоном прокомментировал: «Согласен: мы его одетым не видели… – подумал и добавил: – Живым – тоже не видели. Надо приглашать или хозяев или кого-то из окружения».

Я не мог не согласиться. И опять был возмущён недосказанностью: я не знал, кто на фотографиях, и лишь догадался по понятным признакам, что моему вниманию предоставлены посмертные фотографии мажордома. Естественно, я об этом откровенно высказался.

Иван никак не отреагировал на моё негодование и без особого энтузиазма сообщил: «Это он, покойник наш». Задумчиво помешал ложечкой в стакане, куда, по-моему, забыл положить сахар и добавил: «Во всяком случае – похож. В таких деликатных вопросах лучше избегать неподтверждённой однозначности».

Не хотелось бы впадать в правовой либерализм и связанную с ним ущербную философию, суть которой выражается приблизительно так: все мы отличные потсаны, только вот полиция, а также врачи, учителя, водопроводчики, вредители–чиновники, работают из рук вон плохо, занимаются очковтирательством, мошенничеством, подтасовками и так далее, в общем – редиски. Полагаю, что если бы результаты «нашего», труда были бы для широких слоёв населения также очевидны и болезненно ощутимы, как действия упомянутых категорий, то мы стали бы более требовательны, в первую очередь, к себе, а затем уже ко всем остальным. Но это – лирическое отступление.