А деньги это были еще старые, царские?

Старые. Тогда были уже керенки, но всё было еще в большой ценности. И когда мы с ним наконец окончательно договорились, тогда я ему сказал: «Вы знаете, там на фронте, когда отдыхаете, вам приятно выпить из хорошего подстаканника? Мы как придем в магазин, вы себе выберете там что-нибудь, колечко какое-нибудь для жены» – это ему больше всего понравилось. Я говорю: «Я вам там и деньги дам». Вот мы там назначили свидание, и для этого свидания я соврал: «Вы мне дайте ключи, чтобы вас там встретить». Он мне дал все ключи, уже поверил, и до того, как он пришел, мы, конечно, все ценные вещи забрали в сторону, чтобы он их не видел. Когда он пришел, ему очень понравилось: крестик себе, крестик жене на цепочке, несмотря на то, что коммунист, подстаканник, брошечку, а потом – «вот вы знаете, все-таки хочется иногда покурить, вот бы портсигарчик какой-нибудь хороший», одним словом, что он ни просил, все это ему дали, и набрал он немножечко товару мелкого, и получил 25 тысяч. На этом мы успокоились. Через неделю его расстреляли.

А расстрелял кто? Большевики же?

Да-да-да. Муравьев его расстрелял, а потом самого Муравьева тоже расстреляли. Потому что потом выяснилось, что он это не с нами одними проделывал, конечно же. Но другие дали почти все, что он просил. А мне отец каждый день говорил: «Перестань, слушай, ты себе доиграешь, да плюнь ты, на черта нам это, больше, меньше, не нужно». А мне уже такой спорт, понимаете? Я видел, что он сдается, значит, это ему в карман, он явно таких денег никогда не знал.

А как вы думаете, какого происхождения был этот самый Ремнев? Какое он на вас впечатление произвел? Грамотный человек?

Грамотный человек, полуграмотный. Он, вероятно, из фельдфебелей вышел во время войны, добился чинов, храбрый, думаю, был, но не такой простой как Филька, который ко мне приходил обыск делать и писал ОБУСК. Нет, он грамотно писал, вероятно, из прапорщиков каких-нибудь добился чина во время войны – тогда же очень быстро поднимались в чинах все эти люди, храбрые в особенности. Он был такой молодецкий и на вид довольно приятный.

А какие другие мероприятия были проведены большевиками за то короткое время, пока они были в Киеве?

Они в Киеве были всего один месяц. За этот месяц мероприятий они особенных провести не успели, кроме грабежей. Грабежи были организованные в совершенно феноменальных размерах, вы себе представить не можете. Сначала днем объявлялись всякие приказы, что все грабежи будут строго наказаны, чтобы сейчас же звонить в полицию при малейших попытках, и так дальше, и так дальше. А ночью вооруженные солдаты подходили к домам и в буквальном смысле слова силой оружия врывались в дом, делали обыски, насиловали женщин, забирали все, что было, часто уводили людей, если им что-нибудь не нравилось, и тут же во дворе их расстреливали. И задача населения заключалась в том, чтобы их силой оружия не впустить, и вы на улицах города всюду слышали настоящие бои между жителями дома и теми бандами, которые пытались пройти в дом. Причем эти банды были небольшого количества, но хорошо вооружены, с винтовками все. Восемь-десять человек.

У нас в доме, например, где я жил, мы организовали настоящую самооборону. Из дров устроили баррикаду. В России тогда во всех дворах были сложены дрова для отопления, каждое полено было приблизительно метр длины. И вот из этих поленьев мы сложили баррикаду с маленькой дырочкой для винтовки, а оружие, как я вам говорил, у меня было спрятано давно. И мы все сидели в нижнем этаже у одного из жителей, и по двое сторожили на улице на случай, если они подойдут. Дом был трехэтажный, и женщины на третьем этаже следили с балкона, чтобы нас вовремя предупредить, и у нас был условленный сигнал. У них был таз от варенья, и, если подходят, они стучат в таз, тогда мы должны все сразу встать на свои посты. У нас во главе был настоящий фронтовой офицер, штабс-капитан, у каждого было свое место, каждый знал свой сигнал, и, кроме того, с соседним двором у нас было согласие, что, если у нас нападение, они к нам идут помогать, если у них – мы к ним. К нам раз подошли, и мы не впустили. Они испугались, когда увидели, что у нас есть защита, после трех выстрелов ушли. Но в тех домах, где была плохая защита – мы знали один такой дом – так там погибло 28 человек во время этих набегов. Просто расстреляли во дворе мужчин, которые начали сопротивляться, начали спорить. Правда, это был очень большой дом, в 80 квартир. Единственное средство было от них спастись – их не впустить. Однажды, накануне того дня, ночью, когда они к нам пытались войти, мы услышал такую перестрелку, что решили – опять начинается война, белые нападают. А оказалось, недалеко от нас шел бой между нападающими и жителями дома, и бой продолжался пять часов. Их не впустили, убитые были и среди нападавших. И так продолжалось месяц. Февраль 1917-го.

А дальше пришли немцы. Тогда же было заключено Брест-Литовское перемирие, и немцы к нам пришли уже как победители, но с так называемой украинской армией. Эта украинская армия – не знаю, где их собрали, может, это уголовного порядка люди, но человек 300 или 400, которых они одели в очень опереточные костюмы украинских солдат и дали оружие. И так они вошли в Киев вместе с большим количеством настоящих немецких солдат. Сразу организовали себе штаб, всякие службы, стали проводить свои собственные телефоны, и вы каждый день на улице видели караулы немецких солдат. Возле Думы каждый день в 12 часов устраивали оркестр музыки для развлечения населения, и так дальше. И сразу установился полный порядок.

Вот тогда к нам из Москвы все люди из Петербурга и сами москвичи хлынули на Киев, где был полный порядок. Начала опять функционировать индустрия, все магазины открылись, продовольствие появилось. Но это в городе. В деревнях было ужасно скверно, потому что немцы забирали все. В деревнях немцы не боялись восстановить против себя население, там были мужики совершенно безоружные и бессильные, а в городе они боялись вызвать раздражение и брожение. И казалось всем, что появится опять возобновление нормальной жизни, что вот мы победим большевиков, и так дальше. И так продолжалось до конца 1918 года.

В августе месяце, когда умер мой отец, он умер с сознанием, что он оставил большое состояние и детям, и внукам, и правнукам. В полном сознании довольства, удовлетворения достигнутых целей в своей жизни. О том, что он умирает, он знал еще за пять-шесть месяцев. Он был одним из членов комитета, даже, кажется, одно время председателем комитета еврейской больницы. Это еврейская община имела право организовать свою собственную больницу, которая содержалась исключительно на счет еврейской коммуны, и отец был один из руководителей. Так что ему приходилось сталкиваться с больными, и он знал, что такое рак, и понял, что у него рак. Он никогда не говорил о том, что он умирает, но ему очень хотелось высказать детям свой взгляд, дать поучения перед смертью. И он продиктовал письмо – оно у меня есть – на 16 страниц. Это настоящий философский трактат о том, как нужно будет жить после него. Но он никогда не говорил: «после меня», а «вот когда я выздоровею, я уеду, буду жить где-нибудь в тишине, или заграницей или в Крыму, а вы уже без меня будете работать. Я хочу отдыхать. И вот тогда так-то и так-то…» Вы знаете, там такие глубокие выражения, такие глубокие мысли, я их до сих пор ценю и каждый раз, когда это письмо читаю, волнуюсь. Там, например, такие вещи: нас было восемь детей, он говорит – «Меня иногда спрашивают, кого из детей я больше люблю, это такой ненормальный глупый вопрос, если б меня спросили, какой из своих пальцев я больше люблю, какой мне палец ни отрежут, мне будет больно, так же для меня мои дети». Потом у него такое: «Никто тебе никогда столько вреда не принесет, как ты сам себе».