А Ека терпела. Вынуждена оказывалась терпеть. В конце концов, взбрыкнет Лиза и успокоится, улыбнется, а с нею веселее, светлее все же. Все же не одна…

В какой-то степени Лиза заменяла Еке и внучку, и дочку, и подружку — да что говорить, одна она для Еки теперь и оставалась на целом свете, родная душа.

И стоит ли удивляться, что, скажем, не Лизина мама, Мария Дмитриевна, а именно Лиза куда больше подходила теперь в собеседницы Еке. У Марии Дмитриевны столько возникало хлопот — и муж, и дом, и дети, и разные-разные обязательства. Вообще люди счастливые, благополучные всегда несколько черствы, не так ли? Никто их, конечно, не винит, разве им угадать как может душу выматывать бульканье воды в батареях пустой квартиры? Разве сумеют они вообразить, как страшно до жути бывает до уборной ночью добраться, за стены цепляясь, ко всему прислушиваясь.

Мария Дмитриевна по-соседски забегала к Екатерине Марковне, но Ека видела, что ей не сидится. Чужим бедам грех не посочувствовать, но когда полоса невезения затягивается, когда нечем конкретно человеку помочь да и посоветовать нечего, когда сочувствие, понимание, внимание в малых дозах недуг никак не могут излечить, тогда окружающие, даже отзывчивые, утомляются. И — бегут.

Екатерина Марковна при хорошей погоде спускалась из квартиры, садилась у подъезда на лавочку, где установила свой наблюдательный пункт лифтерша тетя Клаша. Но и у тети Клаши личные дела оказывались порой важнее общественных, она снималась с дежурства, и Екатерина Марковна, Ека, сидела на лавочке одна.

Здоровалась, когда с ней здоровались, глядела, покуривала. Подъезжала иной раз машина, из нее выбиралась с пакетами, авоськами энергичная, все еще красивая Мария Дмитриевна.

Как давно все было! Вместе Маша и Ека ездили по магазинам, связи полезные устанавливали, обольщали заведующих, директоров, добывали дефицит, снабжали дом продуктами — жили, что называется, нос к носу, в одном ритме, в одной струе. Устраивались время от времени общие застолья, мужчины выпивали, закусывали, женщины болтали.

Один круг, можно считать. Но как легко из него выпадают, оказывается. И как быстро о тебе забывают в том кругу. Слабы, неслышны твои вопли о помощи.

Хотя люди вроде неплохие…

— Маша, здравствуй.

— Ах, Ека! — взгляд ликующий, и пристыженный немножко, и чуть лживый. — Воздухом дышишь? А почему не звонишь?..

Хорошо быть счастливым! И вместе с тем тревожно. Потому что, когда есть счастье, всегда боязно, а как бы не пошатнулось, не треснуло вдруг оно.

Счастливые люди беспомощны, так как ничего о себе не знают толком. Не знают, что выдержат, а где рухнут. Но как правило, все выдерживают все.

А Лиза приходила к Еке, как Кеша и догадывался, когда неприятности случались или просто — маета. Дома сложная ее натура успеха не имела, от нытья, дурных ее настроений отмахивались, а если оскаливаться она пыталась, живо умели приструнить. Это что еще такое, дочь, ребенок, и бунтовать смеет?! Какая разница, что взрослый почти человек? Именно что почти.

Да нет, конечно. Прекрасные, заботливые были у Лизы родители. Не в них дело.

И до чего это было мерзко — ее характер, ее возраст! Поглощенность только собой и усталость, — до тошноты — от себя же.

А еще — да в первую очередь, конечно! — одиночество, почти звериное, не согретое ничем, никем. Не то что дружба, даже родственные отношения, казалось, меркли перед надвигающейся страшной темнотой: одна, всегда одна… неужели? И униженность жалкая от зависимости своей перед случаем, который ожидался, жадно, страстно, каждый, любой момент. Увидьте меня, заметьте, слышите? Сейчас же! Нет уже терпения, нет сил.

А как стыдно… Всего. А чего не знаешь — особенно. И не ребенок, и не женщина, и не умница, и не красотка, а сырье просто, полуфабрикат — вот как Лиза чувствовала себя.

… Зато Кеше казалось, что все в ней есть. Все уже было, когда они — сто лет назад — в сквере у церкви повстречались. Вчера. «Лиза я, — она обернулась. — Ли-за».

Теперь их вместе сводили в основном только поминальные вечера, устраиваемые Екатериной Марковной ежегодно. Из последних уже, можно считать, средств стол богатый накрывался. С рыбными, мясными закусками, студнем, капустными пирожками, которые Кеша в детстве так любил. С Лизой вдвоем они могли убрать целое блюдо. Кузнецовский сервиз давно исчез, и все же сервировка при Екином вкусе казалась даже изысканной. Покупались специально цветы. Цветы приносили и приглашенные. Сотрудники института, где профессор Неведов директорствовал много лет.

Сотрудники (число их редело год от года) жаловались на теперешнего директора, вспоминали прежнюю вольготную жизнь во времена Дмитрия Ивановича, превозносили его широту, деликатность, образованность — лили, словом, елей, а Ека ни в чем так не нуждалась, как в похвалах Неведову. И чем слаще, приторнее они бывали, тем больше воодушевляли ее. Кстати, планы свои она не забросила, кое-что сделала уже…

Некоторые из сотрудников за прошедшие годы выросли до научных степеней, обрели известность, заслуженное вполне уважение. Эти скромнее держались: в годы правления Неведова они были еще молодыми и сохранили к нему почтительность, запомнили его как авторитет. Другие, не столь удачливые, злобились, поносили нынешние институтские порядки, обвиняли начальство в придирчивости, мелочности: «Во все сует нос, а еще доктор наук! Да разве Дмитрий Иванович стал бы…»

Присутствовала там и Матильда, постаревшая, присмиревшая, крепкая еще здоровьем, пенсионерка. Она-то и помогала Еке во всех хлопотах, оставалась со стола прибирать, посуду мыла.

А после они с Екой в кухне чаевничали, вспоминали, молчали, — каждая, верно, о своем. Сдружиться они не могли, уж очень разные, но одна в другой уважала, ценила преданность тому, кого обе по-своему любили.

А пока шло застолье и сотрудники вспоминали, расхваливали бывшего своего директора, Екатерина Марковна поглядывала победно на внука: вот видишь, мол… Он видел. И хотел бы сказать: и что? Что это доказывает?

Разве я таких ценителей имел в виду? Имел в виду не дураков и не подхалимов.

Да, ты права, им теперь подхалимничать не для чего, не из-за чего. И все-равно это вовсе не значит, что они искренни. Подхалимничанье — сильнейшая привычка. Уж кончилось, нет того, ради чего ползали, виляли. Но тогда… тогда ради хоть салата с крабами, что ты на стол подаешь. Ради пирожков с капустой. Привыкли, надо. Не умеют иначе жить.

Он знал, что услышал бы в ответ: циник!

А может, правда так. Может, циник действительно…

В нем появилась новая черта, и он ее в себе засек, взял на заметку: раздражительная усталость на людях. Они ему мешали, не давали сосредоточиться на своем, и в нем нарастала неприязнь к ним. В людях ему прежде всего виделись недостатки, притворство, глупость.

На губах его тогда часто застревала саркастическая улыбка, но поскольку он участия ни в чем не принимал, никакого не проявлял ни к чему интереса, улыбка такая казалась непонятной, странной. Он сам это чувствовал, а не мог вязкий какой-то груз в себе преодолеть.