Мама расстегнула пальто, приспустила его с плеч, присела к кофейному столику и стала смотреть в окно на сарайчик, возле которого сгрудились овцы, безмолвные, тяжелые, повернув головы к стене, как они делали и тогда, осенью, зимой, в солнце и в метель. Летом они уходили на вересковые пустоши и кормились там. Они паслись, где хотели, но к ночи всегда возвращались, как и в Норвегии делают овцы на сэтерах.

Ингрид принесла цветастый кофейник и поднос с чашками.

— Ты все еще держишь овец, — сказала мама.

— Никак не могу покончить с этим. Мы держали овец всегда, сколько помню. Точнее, я держала, но я по-прежнему справляюсь. Кондуктор Карлсен ведь рано умер. — Ингрид называла мужа «кондуктор Карлсен» по обычаю сорокалетней давности. Она села на диван спиной к окну. — Мне помогает сосед в отёл или если что-то случается, и у меня есть телефон. — Она улыбнулась. — Но все равно придется скоро с ними расстаться, это я понимаю.

Ингрид поставила на стол перед мамой чашку. Спокойно, не суетясь, немного выждала. Потом наклонилась и разлила по чашкам двойной крепости кофе, запах валил с ног.

— Я хотела еще раз повидаться с тобой, — сказала мама. — Я решила это всего несколько дней назад. Мне это кажется правильным.

— Мне только в радость, — отозвалась Ингрид. — Ко мне гости редко заходят. Разве что сын иногда. Он живет в городе, на том берегу. Я в первые годы много о тебе думала. Но потом прошло. — Она сказала это спокойно, но осторожно, чтобы слова не прозвучали неправильно, не задели.

— Я тоже много о тебе думала. Иногда у меня, кроме этих мыслей, ничего и не было. Нам надо встретиться, думала я, тем более что я часто приезжала, да вот не вышло, — сказала мама и махнула рукой в сторону материка, хотя он был в другой стороне, и продолжила: — Этот дом стал началом остальной моей жизни. Или окончанием первой ее части. Или то и другое. Была ты. Мне здесь было хорошо. Так, что лучше и не бывает, я мечтала здесь остаться, но, когда ему исполнился годик, подумала, что должна уехать в Норвегию, обязана. Мне казалось, у меня нет выбора. А выбор был. — И мама заплакала, уткнувшись лицом в колени. А потом сказала: — Все получилось не так, как я думала, как надеялась, нет, все вышло не так, — сказала мама жестко, — а теперь я больна.

Ингрид улыбалась все так же.

— Что-то серьезное? — спросила она.

— Ну да, — ответила мама, — так они, по крайней мере, считают.

— Плохо, — сказала Ингрид. — Мы пройдемся после кофе? Ты сможешь?

— Смогу, да.

Они пили кофе. Они улыбались друг другу. Мама вытирала слезы. Сидеть было так хорошо, тепло, на миг она подумала, что все-таки не сможет выйти из дому.

— Это он там в машине? Было бы интересно посмотреть, каким он вырос.

— Нет, это его брат. Младший.

— А он в дом не зайдет?

— Нет, он в дом не зайдет. Ему тридцать семь, но сказать, что он взрослый, — большое преувеличение. Он собирается разводиться. Ума не приложу, что мне с ним делать. А второй мужчина — мой друг Хансен. Он приехал со мной просто как друг. Он спокойно подождет в машине.

— А это не очень большие деньги за такси?

— Нет, мы обговорили цену, она нормальная.

— Тогда хорошо, — сказала Ингрид, вышла в прихожую и взяла свое пальто. Мама шла следом, она чувствовала тяжесть в теле, оно сопротивлялось.

— Легче разговаривать, когда идешь, — сказала Ингрид, и мама поддакнула, что она права.

Ингрид повязала платок на голову.

— Там свежо, — сказала она, — покрой голову.

Она достала еще один платок с полки, белый с красными цветами, такой, как мама видела на русских старухах, мы такие и есть, подумала она, старухи.

Дверь открылась, они вышли на крыльцо в платках, туго завязанных под подбородком, и пожилая женщина с силой хлопнула дверью, повернулась, посмотрела в сторону машины с нами внутри и по какой-то причине заперла дверь, хотя не думаю, что это было связано с нами. Потом они спустились, держа руки в карманах, и пошли вдоль дороги, прочь от стоявшего на пустыре такси, и что они могли говорить друг другу, мне было не под силу представить.

Когда они отошли от двора метров на двадцать, Хансен открыл свою дверцу, вылез из машины и пошел в противоположную сторону. Я потащился за ним.

— Ноги затекли? — спросил я.

— Угу.

— У меня тоже.

Мы отошли на некоторое расстояние, я поднял воротник, он уперся мне в затылок, небо было серым, оно лежало почти у нас на головах, сырой воздух облипал кожу и немного давил на виски. Пройдя еще прилично, я вытащил из кармана табак и скрутил сигаретку, потом еще одну и протянул Хансену.

— Спасибо дающему, — сказал он, — угощусь с радостью.

Я зажег обе, мы закурили, и это было чертовски кстати.

— О чем, ты думаешь, они говорят? — спросил я.

— Нетрудно догадаться, — ответил Хансен. — Они говорят, как ей здесь жилось, как родился твой брат. Старший, который до тебя. Он ведь здесь появился на свет.

— Я знаю, ты уже говорил. Вообще-то я всегда это знал, — сказал я, — но никак себе этого не представлял. Никто мне не рассказывал.

— Да, не рассказывали. Хотя, может, и должны были.

— Ну да, — сказал я. А потом спросил: — Думаешь, они говорят обо мне тоже?

— Скорей всего, нет.

— Да, наверно, нет, — сказал я.

Хансену не хотелось разговаривать, и дальше мы шли молча, пустошь была ровной, как бывают гладкими только датские пустоши. Когда-то давно берсерк хорошенько поработал здесь утюгом.

На другой стороне пустоши виднелись несколько домов. У пары из них крыша была выстлана сухими водорослями. Вокруг домов кольцом были посажены деревья, пока еще не высокие, кустовые сосны и ели, мы обошли их тоже по кругу и двинулись назад той же дорогой. Мы шли не быстро, но время не опережало нас. Тик, так, говорило оно тихо. Как таксометр. Дойдя до машины, мы быстро юркнули внутрь, шофер не выключал мотор, чтобы греться. Я посмотрел на щиток, но стрелка стояла на половине бака, даже больше.

А потом они показались на дороге, они шли рука в руке, платок к платку, слегка наклонившись против сырого ветра. Перед домом они остановились, по-прежнему рука в руке, они еще не все друг другу сказали, потому что снова поднялись в дом и скрылись за дверью, а мы ждали в машине, привалясь к дверце каждый в своем углу, а четверть часа спустя мама вышла из дома одна с небольшим свертком в руке.

После обеда в гостинице на первом этаже я поднялся к себе, взял с ночного столика бутылку и три стаканчика и снова спустился вниз. Мама с Хансеном все еще сидели за столом, я выставил перед ними бутылку и стаканчики. У них у каждого было в руках по зажженной сигарете. За окном стемнело. Они смотрели друг другу в лицо, но мама взглянула на меня и немножко улыбнулась, без энтузиазма, но и без скепсиса. Я разлил кальвадос в стаканы, Хансен поднял свой, поднес его ко рту и сказал: