— Скол! За «Триумфальную арку», если я правильно понял, — а мама подняла свой стакан и добавила:

— Скол! За «Триумфальную арку», за Бориса и Равика, помяни Господи их обоих, — и они засмеялись, я поднял свой стакан и тоже стал смеяться, но осторожно, не как они, а потом отпил глоток. Крепко и вкусно, гораздо лучше виски. Обжигая внутренности, спирт скатился в живот, и тут от баса Хансена завибрировало все вокруг.

— Черт возьми, — пророкотал он, — хорошая штука.

— Повторим? — спросил я и приподнял бутылку, но Хансен покачал головой, а мама сказала:

— На сегодня довольно. Я пошла к себе. Увидимся.

— Ditto, — отозвался Хансен; я слышал это слово раньше и понял, что он тоже собрался пойти и лечь, так что они вместе с мамой ушли, а я остался за столом один.

Я налил себе еще кальвадоса и потягивал желтую обжигающую жидкость маленькими глотками, глядя в окна на гавань, вдоль пристани горели огни, светились некоторые шхуны, где-то был подсвечен трап. Я встал, взял со стула бушлат, сунул во внутренний карман бутылку, прихватил стакан и пошел в гавань к рыбацкому причалу, где лодки стояли впритирку одна к одной. Я остановился, только дойдя до конца причала, и стоял, слушая, как волны с тихим плеском трутся в темноте о бетон. Я налил стакан почти доверху и медленно пошел назад. Я пил кальвадос и был счастлив. Дело было в алкоголе, я это знал, но какая разница.

Хансен еще не проснулся, так что мы вдвоем стояли на пляже, обращенном на запад и к материку. Погода переменилась, и вдруг стало искристо холодно, утренний свет креп постепенно, было несколько градусов мороза и совершенно ясно, как иногда случается осенью, когда с неба как будто спускается огромная лупа. В нее вдруг стало видно город на той стороне с размытой ржаво-красной полоской крыш слева и справа и с церковью посередине. В дни, когда дымки нет, с холма позади города можно увидеть берег острова и пляж, где мы сейчас стоим.

Я скорее угадывал, чем видел верхушку старого зернохранилища, серого, каменного, массивного с логотипом dlg', написанным красной краской по белому высоко над всей гаванью, но букв мы с нашего пляжа прочитать не могли. Хранилище пустовало, в нем не было ничего, кроме гулкого эха и кубометров пространства, сверху донизу черных как уголь. Все менялось, весь город. Появилось несколько пешеходных улиц, стало больше магазинов и пабов, больше паромов, привозивших перебравших шведов и норвежцев.

Я повернулся вполоборота и взглянул на нее. Воздух был прозрачный, ветер обдирал лицо. Левой рукой она придерживала на шее пальто, двумя сложенными кольцом пальцами правой держала сигарету, варежкой прикрывая ее от ветра, который взбивал мамины волосы в кудрявые кольца, волосы были темные, но седые нити в них бросались в глаза больше, чем несколько дней назад.

Я был в бушлате и сжимал сигарету голыми пальцами. Уши уже наверняка стали белее мела, а пальцы медленно, но неотвратимо синели. Под конец они так закоченели, что я подумал — сейчас разорвутся, и ногти ломило, это было невыносимо, я отшвырнул начатую сигарету в промерзший песок. Сунул руки в карманы и стал быстро и часто сжимать и разжимать пальцы. Боль в правой руке уменьшилась. Может, потому что она занемела. Оплывшая щека горела на холоде.

— У тебя есть что-нибудь теплое на руки? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Все-таки ты дурень, — сказала она и поддела меня плечом, я так обрадовался! — И всегда таким был.

— Знаю, — кивнул я, — я с детства такой.

— У меня, к сожалению, только одни эти варежки, ничего не могу тебе дать.

— Все в порядке. Я фею руки в карманах.

— Но тогда ты не можешь курить.

— Мама, мне не надо курить все время.

— Конечно, не надо. Вообще надо бросать курить. Мне, например, — она замолчала и уставилась перед собой. — Господи, а теперь нет никакого смысла бросать курить.

Тут мне следовало сказать что-нибудь уместное, но я не знал, какие слова будут правильными и есть ли такие слова, сомневаюсь в этом, а те, кто их якобы знают, просто ничего не смыслят. Поэтому я выдал первое, что пришло на ум.

— Ты боишься? — сказал я.

— Чего? — Она резко повернулась и посмотрела мне в лицо впервые с тех пор, как мы сюда пришли. Я почувствовал, что краснею, пригнул голову и уставился в землю. — Ты думаешь, я боюсь умирать, — сказала она.

— Не знаю, — сказал я. — А ты не боишься?

— Нет, — ответила она. — Умирать я не боюсь. Но почему сейчас? Какого черта?!

Она снова отвернулась к воде, подняла сигарету ко рту, с силой затянулась и, глядя на берег за низкими волнами, выпустила дым.

Это была правда, я не мог вспомнить, чтобы она чего-нибудь боялась, но я знал, что ей действительно хочется увидеть своими глазами несколько вещей, успеть пережить их, этого хотелось всем, но она искренне мечтала увидеть, как вслед за падением Стены рухнет СССР и что будет потом, сумеет ли Горбачев воспользоваться победой или пойдет на попятную и скажет, что перемены зашли слишком далеко, это тоже был возможный вариант, но в любом случае ей было горько не дожить до этого, мне бы тоже было обидно, но я дожил и увидел, а вот смерти я боялся. Не того, что умру, этого я не мог себе представить, не мог объять рассудком, что меня совсем не будет, и поэтому не боялся того, чего не мог вообразить, но вот само умирание я представить себе мог, эту секунду, когда ты твердо понимаешь — сейчас наступит момент, которого ты всегда боялся, и ты внезапно осознаешь, что все возможности стать тем, кем ты хотел быть, исчезли, их больше нет, и все будут помнить, только каким ты был. И это будет как медленное затягивание удавки у тебя на шее, а вовсе не дверь, которую распахнут перед тобой, и оттуда хлынет свет, и женщина или мужчина, которых ты всегда знал и всегда ими дорожил, может быть, всегда любил, появятся в дверях и тихо помашут тебе: заходи, здесь, за дверями, теплый и благой отдых во веки вечные.

— Пойдем наверх? — спросил я.

— Я еще постою здесь, — сказала она. — Ты иди, я догоню.

— Ты уверена? — спросил я.

— Конечно, я уверена, — ответила она, но мне казалось неправильным бросить ее сейчас, поэтому я стоял, и она сказала:

— Так, ну-ка иди.

И мне пришлось уйти. Я повернулся спиной к ветру и пошел по тропинке прочь, в сторону причала и гостиницы. Отойдя, я обернулся и увидел, что она стоит лицом к городу за проливом. Тогда я сошел с тропинки и свернул налево за дюны, которых дюнами никто бы не назвал, но я привык так говорить. Я называл их дюнами, когда был маленьким. На самом деле это были большие вытянутые кучи песка вперемежку с водорослями, которые скрепляли их в сложную конструкцию, зато позади самой большой кучи можно было укрыться от ветра, здесь он не свистел и не пронизывал насквозь, как на пляже, и здесь казалось не так холодно. Я осторожно коснулся руками ушей и потер их.