А

Д

О

Н

А

Й

Элохим Элохир

З

Е

Б

А

О

Т

образующие рамки для других знаков, Аглаон, Тетраграмматон[33], 2 мальтийских креста, свастика, звезда Давида, или же Эго Альфа и Омега, или же чередование звезд Давида и солнц.

Став окном или оказавшись вдруг лицом к лицу с Адамом, мы бы заметили, что он сидит очень прямо, на краешке матраса, слегка наклонив голову вперед, положив руки на колени, как делает читающий книгу человек. Кажется, он о чем-то задумался или замерз. Он смотрит в одну точку, слева от себя.

Ступни Адама на темно-красном кафельном полу стоят параллельно: когда-то пол был блестящим, а терракотовые плитки — шестиугольными, такой правильной геометрической формы, что выглядели уменьшенной копией комнаты. Вливавшийся через окно дневной свет разбивался на множественные отражения, словно перегородки были покрыты гранеными зеркалами. Глянец стен и бесчисленные неровности отражали свет, заставляя его перемещаться из одной точки в другую. Адам сразу, как только попал сюда, дотошно все изучил, и тесная палата казалась ему знакомой, как собственная комната в отцовском доме, и — главное — обстановка его успокаивала. Здесь царили глубина, жесткость и строгость. Все, особенно стены, имело холодные и реальные очертания. Именно этот холод ему и нравился, он вступил в игру и в этой игре должен был приспосабливаться и подчиняться — он, а не предметы. Он знал, что преуспевает, и оставался непреклонным, бесчувственным, неподвижным. Температура у него упала с 36,7° до 36,4°. Он сидел справа от своей сигареты в молочно-белом влажном полумраке, и время его не заботило. В течение дня таких моментов бывало великое множество. Он с раннего детства собирал воспоминания о них; например, сидишь в ванне и чувствуешь, что горячая вода постепенно становится теплой, потом прохладной и холодной; лежишь, погрузившись до подбородка, в чуждой среде, разглядываешь потолок между двумя слоями пара и гадаешь, как скоро она станет ледяной; кажется, что попал в кипящий котелок и благодаря одной только силе разума (или Дзен) выдерживаешь температуру около 100°. А потом вылезаешь — униженный, одинокий, голый и дрожащий.

А еще кровать: он часто думал, что потом, когда появятся деньги, можно будет установить колесики на ножки, и тогда его станут вывозить на прогулку. Ему будет тепло, а на улице — холодно, и он закопается в простыни, но связи с миром не утратит. Палата была такой узкой и душной, что он в этом не сомневался. И возможно, больше всего хотел. Случалось это в любом случае редко, можно даже сказать — почти никогда. Он знал, что, если уснет здесь и проснется среди ночи, ему не понадобится бесшумно переворачиваться на кровати и оглядываться вокруг в попытке понять, что он видит, перебирая в уме: так, здесь пустая вешалка, там стул и полотенце, дальше освещенная луной тень от решетки, и так далее. Больше нет надобности запоминать перед сном расположение предметов, не нужно ложиться головой к двери, чтобы наблюдать. Здесь на двери есть засов, а на окнах — решетки. Замкнутое пространство, он один, единственный в своем роде, главный, он в центре всего.

Адам вслушивался, не моргая, он ни в чем не нуждался. Казалось, источником всех шумов (бульканья воды в трубах, глухих ударов, треска и хруста мотыльков-усачей, проникающих извне и стихающих, один за другим, криков, шелеста осыпающейся в соседней палате, где-то под кроватью или шкафом, пыли, легких вибраций бабочек-пядениц из-за чуть более сильного удара за перегородкой) был он сам. За стенами его палаты находились точно такие же прямоугольные помещения.

Архитектурно, во всех отсеках здания, повторялся один и тот же принцип: комната, коридор, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, W-C, комната, коридор и т. д. Адам был рад возможности отмежеваться от мира 4 стенами, 1 засовом и 1 кроватью. В холоде и свете. Это было удобно, хоть и преходяще. Рано или поздно его придут проверить, окликнут.

Во внешнем мире, должно быть, еще светило солнце; возможно, половина неба осталась чистой, а другую заволокли мелкие клочковатые облачка. Все это было остальным городом; чувствовалось, что вокруг, в концентрических кругах, за стенами, живут люди; улиц было много, и шли они в разные стороны, деля группы домов на треугольники и четырехугольники; эти улицы были заполнены машинами и велосипедами. В глубине кварталов все повторялось. Метров через сто можно было почти наверняка увидеть ту же планировку, с тем же углом основания 35° и магазинами, гаражами, табачными лавками и кожгалантереями. Адам мысленно составлял свою схему, добавляя много чего другого. Если взять, к примеру, угол в 48°3′, его наверняка можно будет пристроить куда-нибудь на План. В Чикаго наверняка найдется площадь под этот угол; когда его отыщут, достаточно будет взглянуть на рисунок, и сразу станет ясно, что следует делать. На этот счет Адам никогда не сомневался. Трудней всего было с изгибами; он не знал, как реагировать. Лучше всего составить график; круг, это проще: достаточно сотворить квадратуру (по мере возможности, конечно) и превратить круг в многоугольник; в этот момент появляются углы, и ты спасен. Можно, к примеру, продлить сторону GH многоугольника и получить прямую. А продлив две стороны, GH и KL, выйти на равносторонний треугольник GLz, а уж с ним-то понятно, что делать.

Мир, как пижама Адама, был расчерчен прямыми, тангенсами, векторами, многоугольниками, прямоугольниками, трапециями всех видов, и сеть была идеальна; не осталось ни единого клочка земли, ни сантиметра морской поверхности, которые не были бы разделены очень точно и не могли быть сведены к проекции или схеме.

Короче говоря, достаточно было нарисовать на листе бумаги стосторонний многоугольник, чтобы найти дорогу в любой точке земного шара. Идя по улицам и следуя собственной векторной подсказке, удалось бы даже — чем черт не шутит? — добраться до Америки или Австралии. В Чжоу-Чжене, что на Чжане, пустая хижина со стенами из папируса солнечными днями и прохладными ночами, в ласковом шелесте листвы, терпеливо ждет мессию-геометра-землемера, который явится в один прекрасный день со своим верным компасом в руке и сообщит, какой именно тупой угол делит дом на части. И расскажет о множестве других углов в Ньяссаленде[34], Уругвае и Веркоре, повсюду в мире, на просторах растрескавшихся сухих земель, между кустами дрока, на пространствах, кишащих углами, квадратами, роковыми, как смертельные метки, прямыми, разрывающими небо у горизонта наподобие молний. Пришлось бы побывать всюду. Понадобились бы надежный план и вера; безграничная вера в Планиметрию и Ненависть ко всему, что изгибается, струится, горделиво колышется, к кругу или оконечности.