и блаженной памяти патриарха, как он с Измайловым бездействовал под Смоленском и присылал оттуда ложные донесения о своих победах, умалчивая об успехах неприятеля, как вытребовал из Москвы большой наряд, а потом отдал его королю, отдал и 12 оставленных ему пушек, выдал королю 36 перебежчиков, вместе с нашими лазутчиками (из местных жителей), которых всех король велел казнить злой смертью. Наконец, в особую ему вину поставлено и то обстоятельство, что он, будучи в литовском плену, целовал польскому королю крест на всей его воле, а когда воротился из плена, того государю не объявил и держал свою присягу в тайне, и будто в силу этой присяги он под Смоленском изменил государю и радел литовскому королю; оттого ни сам никогда на бой с ним не ходил, ни Измайлова не пускал.

Когда были исчислены вины («измена») троих осужденных, их тотчас «вершили» — всем троим отсекли головы.

Сын Шеина Иван, пострадавший за вину отца и отправленный в ссылку, не доехал до нее и умер на дороге, после чего семья его возвращена в Москву. Семен Прозоровский с семьей водворен в Нижнем Новгороде; Михаил Белосельский совсем оставлен в Москве, так как лежал больной при смерти. У Артемия Измайлова был родной брат Тимофей, который состоял на службе у Большой казны; его за измену брата сослали с семьей в Казань. Но в том же 1634 году Семен Прозоровский, Тимофей и Семен Измайловы были возвращены из ссылки в Москву.

Только в январе следующего, 1635 года с обеих сторон отправлены в столицы великие послы для подтверждения или ратификации Поляновского договора. В Москву прибыло польское посольство, имея во главе Александра Песочинского, писаря литовского Казимира Сапегу и писаря коронного Петра Вяжевича. Они предъявили некоторые дополнительные условия, которые большей частью были отклонены, например о свободном и обоюдном найме ратных людей и переходе из одной службы в другую, о дозволении польским купцам свободного проезда в Персию, об учинении равноценной монеты в обоих государствах и прочем. Со своей стороны, бояре жаловались послам на затруднения, чинимые польскими комиссарами при размежевании пограничных земель, и на то, что в королевских грамотах Михаил Федорович не был написан братом. Для этих дополнительных переговоров назначены были Ф. И. Шереметев, Д. М. Пожарский, Ф. Ф. Волконский, думные дьяки Грамотен и Гавренев. В марте государь на торжественной аудиенции присягой подтвердил договор и отпустил польских послов после роскошного пира. Во время этого пира он взял чашу с медом, встал и молвил: «Послы, Александр, Казимир и Петр, пием чашу здравие брата своего, государя вашего Владислава короля». Выпив здравие, он велел чашнику князю Борису Репнину подать послам золотые братины с пивом.

Меж тем в Варшаве пребывало московское посольство, имея во главе князя Алексея Михайловича Львова, думного дворянина Проестева, дьяков Феофилатьева и Переносова. С великим неудовольствием узнало оно, что условленное в договоре возвращение Избирательной Владиславовой грамоты 1610 года не может быть исполнено: польские сенаторы объявили, что грамоту нигде не могли отыскать и, стало быть, она утеряна. Послы немедля чрез гонца известили о том государя. По присланному из Москвы наказу, наше посольство удовольствовалось тем, что король во время торжественной присяги на исполнении договора присягнул и на потере избирательной грамоты. За то нам возвратили до двадцати других важных документов из Смутного времени. В число некоторых дополнительных пунктов внесено было дозволение польско-литовским купцам приезжать с товарами в Москву, где для них должен быть построен особый двор. (Потом пояснили, что такое дозволение не распространяется на жидов.) Торжественное подтверждение королем договора сопровождалось пением Те Deum и пушечной пальбой. Послы были приглашены к королевскому обеду, после которого смотрели «потеху» или театральное зрелище, «как приходил к Иерусалиму ассирийского царя воевода Алаферн и как Юдифь спасла Иерусалим».

Перед своим отъездом из Варшавы московские послы исполнили еще одно царское поручение. Они обратились к королю с просьбой отпустить из Варшавы в Москву тела Шуйских: царя Василия, его брата Дмитрия и жены Дмитриевой. Несмотря на возникшие затруднения, главные советники короля, щедро одаренные собольими и лисьими мехами, уладили это дело. Три гроба, заключенные под каменным полом небольшой каплицы, были оттуда вынуты; затем вложены в новые засмоленные гробницы, покрытые кусками атласу, бархату и камки, поставлены на дроги и отправлены в Москву. Здесь телу царя Василия сделана торжественная встреча назначенными для того духовными лицами и боярами в смирном платье, при колокольном звоне. У входа в Кремль его ожидал патриарх Иоасаф со всем Освященным собором, а подле Успенского храма сам государь с думными и ближними людьми. Наутро (11 июня) совершено его погребение в Архангельском соборе.

Несмотря на последующие взаимные посольства между Москвой и Варшавой, пограничное размежевание долго еще занимало оба правительства, причем московское постоянно жаловалось на излишние требования и затруднения, чинимые польскими комиссарами[13].

Для историка предстоит вопрос: справедлив ли был смертный приговор, произнесенный над Шеиным и его товарищем?

Как ни прискорбна эта казнь, но надобно признаться, что она была бы справедлива не только для его, но и для нашего времени. Хотя бы прямой, сознательной измены тут не было, хотя бы главной виной была неспособность, за которую трудно судить человека; во всяком случае, явное нерадение о государевом промысле, крайнее бездействие и даже противодействие другим начальникам в их попытках к более энергичному ведению войны, лживые донесения, тупое упрямство в неисполнении инструкции и вообще высших распоряжений — все это подлежит смертной казни по военным законам всех стран и народов. А главное, если мы возьмем в расчет, как Шеин погубил даром большую, прекрасно вооруженную и обильно снабженную армию, какие громадные убытки и земельные потери причинил он государству, то перед такими следствиями его начальствования трудно возбудить к нему сожаление. Конечно, прежде всего виноват тот, кто назначил подобного главнокомандующего, не справившись тщательно с его способностями, мыслями и чувствами, и эта вина главным образом падает на Филарета Никитича. Достойно также сожаления, что сам царь Михаил Федорович при таких обстоятельствах не имел никаких воинственных наклонностей: он не сел на коня и не явился лично во главе войска, подобно своему противнику королю Владиславу.

В нашей историографии сложились мнения, что главной виной бедственного исхода смоленской эпопеи было плохое состояние тогда нашего военного искусства, то есть его полная отсталость от западноевропейского, что наем нескольких тысяч иноземцев не принес нам пользы, так как они будто бы не соблюдали дисциплины и