я думал ты уже в хате пирожки ешь, а ты стоишь, мля. Ну и вот.

— Да он, похоже, соображает не очень.

— Я тебе говорю, у него крыша в натуре поехала. Там третий наш говорит, мол Джанга, ты чё так напрягся, может он типа правду про тебя сказанул, ну, подколол его, а тот прямо ему чуть глотку не перегрыз.

— А я ничего такого не говорил, вообще-то, — пожимаю я плечами. — Чисто подстава.

— Я так и подумал. Ну он на следующий день снова пошёл тебя пасти по ходу. Как волк небось бродил здесь, поджидал. Я думаю, Каха спецом ему такое втёр. Может, он знает про него чего, и вот натравил на тебя, короче. Ну а там ты уж и сам знаешь. Я хотел предупредить, что он рядом, но в натуре у нас на праздники, как гестапо было. А ещё узнали, что Джанга в самоход ломанулся, ну и вообще там директриса лютовала.

Мы ещё немного говорим об этих событиях, а потом он прощается.

— Спасибо за шмутки, — кивает он.

— Лишь бы подошли, — отвечаю я. — На вот тебе баблишка мальца.

— Чего?

— Деньжат, говорю.

Я протягиваю ему зелёненькую трёшку. Он сначала отказывается, но я настаиваю.

— Радж! — подзываю я пса. — Пошли. Не замёрз ещё? Андрюха, ты от Кахи, по возможности, подальше держись, понял?

— Ладно, — кивает он. — Он, кстати, по тебе отменил задание.

— А когда?

— Сегодня.

Вот же сука.

Нет, надо срочно батю домой забирать, чтобы ей не до меня было.

— Мам, да схожу я, тут идти-то десять минут. Единственное, там ждать, наверное, долго придётся, так что ты ложись спать спокойно.

— Спать? Будто не знаешь, что пока тебя не дождусь, я спать не лягу. Мне на работу ни свет ни заря, а я буду сейчас шизаться, ждать тебя. Тут днём нельзя пройти спокойно, а ночью-то вообще ужас!

— Мам, да никто больше на меня не нападёт, ты чего. У нас практически самый безопасный город в мире, сразу после Амстердама.

Но убедить её не удаётся, и я ухожу с тяжёлым сердцем. Вот ведь, здоровый мужик, дед, практически, а ведёшь себя, как пацан, честное слово… Ну а что, мне в десять часов спать ложиться?

Придя в больницу, я иду не в санпропускник, а прямиком в отделение к Тане. Не то, чтобы прямиком, но я уже знаю, как к ней пробираться, чтобы не попасться на глаза сторожу.

Увидев меня, она тревожно озирается, хватает за руку и тащит в рентген-кабинет.

— Егор! — строго говорит она. — Нам нужно серьёзно поговорить!

14. Если

— Больше это не может продолжаться! — восклицает Таня, театрально прижимая ладонь ко лбу. — Ты ещё ребёнок, а я взрослая женщина.

— Ну уж и ребёнок? — поднимаю я бровь. — Вроде бы ты…

— Никаких вроде бы! — перебивает она. — Это стало заходить слишком далеко! У наших отношений не может быть будущего. Поэтому мы должны немедленно и решительно всё прекратить.

— Тань, ты меня бросаешь что ли? Я два дня только о тебе и думал!

— Вот! — упирает она кулачки в бока. Этого я и боюсь. Я тебя предупреждала, а ты не слушаешь и влюбляешься!

— Можно подумать ты не думала обо мне, — говорю я и пытаюсь привлечь к себе.

Но она уворачивается. Кажется, настроена действительно решительно…

— Думала или не думала, не важно! Мы должны принять правильное решение. И я его уже приняла.

— Таня! Да что с тобой? Всё же хорошо было. Я от тебя ничего не требую. Что?

— Ты меня не слушаешь! — злится она. — Я только что тебе объяснила, «что». Кроме того, сегодня я, в любом случае не могу.

— У тебя месячные что ли?

— У женщины, — вспыхивает она, — такое не спрашивают.

— Блин, Танька, убила ты меня своими мыслями дурацкими. Вот зачем ты думать начала вообще? Твоё — это любовь и красота. Ну, иди хоть обниму тебя.

— Ты не понял…

— Да понял я, понял, иди как брат обниму.

Она опасливо приближается и я её обнимаю.

— Эх, Танька ты Танька. Горе луковое. Кто он хоть такой-то?

— Нет, никакого его, — начинает вырываться она.

Но я её не выпускаю, прижимая к себе.

— Да ладно, мне-то не ври уже. Я же тебя насквозь вижу. Смотри, если он тебе надоест, сразу мне звони. А если вдруг обидит, тоже мне звони, я ему мозги вставлю на место.

— Ты… ты не обиделся? — спрашивает она тихонько.

— Мужчины не обижаются, а расстраиваются, — отвечаю я. — Так кто он такой?

— Новый врач у нас в отделении.

— Дежурит сегодня?

— Да, — выдыхает она и высвобождается из моих объятий.

— Ладно, Татьяна, я тебя извиняю, но знай, моё сердце навеки разбито, впрочем, ты в любой момент можешь ко мне вернуться. Запиши мой телефон.

Она смотрит на меня, не понимая, говорю я серьёзно или шучу.

— Прощай, Таня, — продолжаю я. — Наш роман был недолгим, но ярким. Он полыхнул оранжевым огнём твоей шевелюры.

Видя, что я не устраиваю драму и не впадаю в истерику она успокаивается и, чтобы искупить передо мной вину, ведёт меня в палату к отцу, договариваясь с дежурной сестрой.

Отец смотрит удивлённо и обрадованно.

— Привет, пап, — говорю я и сажусь на стул рядом с кроватью. — Ты как тут? Посещать тебя запрещено, вот пришлось просачиваться, как лазутчику.

Он улыбается.

— Жить буду. Врач говорит, не беда, даже не почувствую, что селезёнки нет. А мама как? Она переволновалась?

— Конечно. Хотела пойти со мной, но я не взял. Она бы засыпалась при переходе границы.

Он смеётся.

— Меня через недельку уже выпишут, ну и посещения скоро разрешат. Но это я не к тому, чтобы…

— Мама обязательно придёт. И я тоже. И я хотел сказать… спасибо тебе. Если бы ты его не заметил и не…

— Перестань, — перебивает он. — Незачем об этом говорить. Поверь.

Я сижу у него минут двадцать, но потом заглядывает медсестра и просит меня удалиться. Мы прощаемся и я иду домой.

Да, обломала меня Танька, но зато не придётся мучить маму ночными ожиданимями. Когда я возвращаюсь домой, часы показывают только начало двенадцатого. Она облегчённо вздыхает, и я подробно передаю ей наш разговор с отцом.

— Я, конечно, без твоего согласия ничего такого ему не говорил, но думаю, нужно его забрать домой. В казарму ему в таком состоянии точно нельзя.

Она ничего не отвечает, и я ложусь в постель. Раджа падает на полу у дивана и, тяжело вздохнув, опускает голову. Надо с ним завтра погулять подольше,