мало значу, что для нее будто ничего не изменилось? А потом прогнал эти мысли прочь. Катя боец, и от ее работы зависит благополучие семьи. Разве хочу, чтобы она рвала на себе волосы, наплевала на работу и билась в истерике? Нет, конечно! Надеюсь, переведенные Хароном деньги помогут ей немного выдохнуть и больше времени проводить с дочерью.

«А как же моя мама? — с ужасом задался я вопросом. — Надеюсь, Катерина что-нибудь придумает. Или мама разведет панику и поместит властелина в больницу».

Впрочем, последний вариант меня устраивал больше всего.

Неожиданно пришла мысль о том, что мать может проговориться о моей негласной помощи в разговоре с властелином. То, что это может дойти до Кати, было моим постоянным кошмаром. Если такое случится, мне действительно лучше свалить за тридевять земель. Стоит жене узнать о реальных размерах моих покупок для матери, и мне не жить.

Главное, начиналось все с малого: просьба купить хлеба по дороге или фруктов. Но постепенно запросы матери росли, а просьбы превратились в требования. Она стала просто присылать список, чего ей надо. Мало того, обязала меня оплачивать ей парикмахерские услуги и маникюр.

Стоило заикнуться о том, что мы не шикуем и Катя даже сама себе маникюр делает, как она начинала корить за то, что я связался с нищебродкой, что жена повесила на меня все и не дает развиваться, что я загубил свою жизнь… А потом хваталась за сердце и просила принести таблетки. Проще было купить ей требуемое, чтобы избежать неприятного разговора.

Я себя чувствовал паршиво, тратя на нее деньги Кати. Старался компенсировать это экономным ведением хозяйства, не просил себе ничего. Успокаивал свою совесть тем, что услуги няни в наше время стоят дорого и я имею моральное право самостоятельно распоряжаться частью финансов.

Я извивался как уж между двумя любимыми женщинами, не желая обидеть ни одну. В итоге Катя пропадала в спортзале, хватаясь за любую подработку, а я как мог старался облегчить ее жизнь заботой и любовью. Ситуация усугублялась еще тем, что мать тоже требовала внимания, очень часто вызванивая меня к себе.

Жаловалась, что одинока, а я ее единственная отрада. Если не мог прийти, то потом приходилось бежать, потому что у нее прихватывало сердце или скакало давление и она говорила, что чувствует близкий конец, и боится встретить его в одиночестве. Когда-то мать мне призналась, что это самый страшный ее страх.

Да и по дому ей нужно было помочь. В ее возрасте уже тяжело мыть полы, снять гардины, чтобы перестирать, заменить лампочку, подкрутить кран… Всегда накапливались разные текущие мелочи, требующие мужской руки.

Мать сетовала, что семья не дает мне времени на творчество, я погряз в домашних делах. Но когда мне было работать над книгой? Василису отведи в садик, пока она там, нужно заняться домашними делами, купить продуктов, забежать к матери и ей помочь, потом вернуться домой и приготовить что-то на ужин…

Все осложнялось еще и тем, что зимой мать очень боялась упасть и сломать бедро. С ее знакомой случилась эта напасть, и она долгое время оставалась лежачей. Приходилось сопровождать мать, если она планировала куда-то выйти по делам. Мама сетовала, что я никак не сдам на права, иначе мог бы забрать машину у Кати и возить ее. Но я не хотел этого делать, понимая, что тогда просьбы отвезти станут нескончаемыми.

И все же я ни капли не жалел, что из нас двоих я сел дома с ребенком. Стоило впервые взять на руки Василису, как она покорила мое сердце. Мне было не в тягость менять ей подгузники, купать, укачивать. Я видел ее первые шаги, слышал первое слово. Дочь наполняла светом мою жизнь и придавала ей смысл. И что бы мне ни говорила мать, я знал, что мне очень повезло с Катей. Ее терпению и пониманию можно поставить памятник. Другая бы уже давно скандалы закатывала из-за того, что я так часто навещаю мать, а она относилась с пониманием, зная, что та одна и кроме меня ей помочь некому.

Нет, не думаю, что Катя допустит разговор властелина и матери. Придумает что-нибудь. А если мать обнаружит, что сын не в себе, точно поднимет все связи и упечет его в больницу!

На душе стало легко. Что ж, можно относиться ко всему произошедшему как к незапланированному отпуску. Признаться, я порядком устал, разрываясь между семьей и матерью, да еще совесть постоянно грызла. Можно отдохнуть и распрямить плечи, избавляясь от чувства вины перед женой и мамой.

За раздумьями я освежился и вышел из ванной комнаты в приподнятом настроении. Гарольд как раз накрывал на стол. Было так непривычно, что вокруг меня все суетятся и не нужно ничего делать, стоит только приказать.

Я сел за стол, взял салфетку и под ней обнаружил сложенную записку.

— А это еще что?!

— Не знаю, — изменился в лице Гарольд. — Впервые вижу.

«Мой возлюбленный повелитель, услышьте плач Вашей верной рабы! Вы смысл моего существования! Я создана для того, чтобы любить Вас и служить Вам. Видеть Вас — уже великая отрада! Вы подобны солнцу, которое своими лучами наполняет все сущее на земле живительной манной. Вы как дождь, который омывает землю и дает ей жизнь.

Я не понимаю, в чем провинилась перед Вами, что Вы лишили меня своего внимания. Я словно цветок, который чахнет без дождя и солнца, томясь в печали и отчаянии. Позвольте мне хоть издали лицезреть Ваш светлый лик. Молю Вас об этой милости!

Ваша верная раба Мираэль»

Несколько секунд я пялился на эти строки, пытаясь понять, кто такая Мираэль и почему она мне пишет. Лишь спустя время вспомнил, что так зовут фаворитку властелина, которую я вчера отправил обратно в гарем и запретил его покидать.

Но это не помешало ей подкупить кого-то, кто осмелился подсунуть эту записку мне.

— Гарольд, как это понимать? — в раздражении поинтересовался я у слуги. — Сегодня мне записку к завтраку подсунули, а завтра яд?

— Вы же невосприимчивы к ядам, — удивился он.

— Так, значит, можно подсыпать?! — разозлился я.

Воздух между нами заискрил от статистического электричества. Гарольд тут же упал на колени, стукнувшись лбом об пол.

— Повелитель, простите вашего верного слугу за недосмотр! Я не знаю, как это произошло. Я следил за блюдами и не видел, кто приближался к подносу.

Вид пожилого человека, трясущегося от страха у моих ног, остудил