– Ага, – сказал он чуть ли не с облегчением. А затем, будто вдруг вспомнил: – Тебе спасибо!

Она смотрела на него, и ее смятение складывалось в какую-то другую гримасу.

– Спасибо, – повторил он как дурак, уже потея ладонями, прижавшими тетрадь к джинсовому бедру. – Спасибо.

Эта новая гримаса – понимание.

Руки его крабами проползли друг по другу, обхватили его и обняли за плечи. Колени вздернулись (тетрадь упала между ними) и пихнули в локти. Внезапный прилив… это что, удовольствие?

– Я нашел работу! – Его тело распалось: разбросав руки-ноги, он хлопнулся на спину. – Эй, я работу нашел!

– А?

– Пока ты спала. – Удовольствие потекло в кисти и ступни. – Эта вчерашняя женщина из бара – она приходила с собакой и дала мне работу.

– Мадам Браун? Ничего себе. Что за работа? – Она перекатилась на живот, поближе к нему.

– Какая-то семья. Фамилия Ричардс. – Он заерзал, потому что в ягодицы впилась цепочка. Или тетрадная пружинка? – Выносить всякий мусор.

– Мусора, конечно, – она выдернула тетрадь у него из-под бедра, – в Беллоне хватает, есть что выносить. – Положила тетрадь за его головой, подбородком оперлась на руки. – Жемчужина, – задумчиво сказала она. – Кэтрин Мэнсфилд в письме Марри сравнивала Сан-Франциско с жизнью внутри жемчужины[11]. Из-за тумана. – Небо над листвой темно сияло. – Видишь. – Уронила голову набок. – Я тоже начитанная.

– Я, по-моему, – набычился он, – никогда не слышал про Кэтрин?..

– Мэнсфилд. – Она подняла голову. – А у тебя там разве не аллюзия на это стихотворение Малларме… – Она насупилась, глядя в траву, побарабанила пальцами. – Ой, как же там было…

Он смотрел, как она выуживает воспоминание, и дивился процессу.

– Cantique de Saint Jean![12] А это ты нарочно?

– Малларме я что-то читал… – Он сдвинул брови. – Но только в этих португальских переводах editora Civilizaçáo…[13] Нет, по-моему, я не нарочно…

– Португальский. – Она снова положила голову на руки. – Ну естественно. – А затем сказала: – И правда как в жемчужине. В Беллоне. Хотя тут сплошной дым, а никакой не туман.

Он сказал:

– Пять долларов в час.

Она сказала:

– Хм?

– Мне заплатят. За работу.

– Зачем тебе пять долларов в час? – спросила она вполне серьезно.

И это было так глупо, что он решил не оскорблять ее ответом.

– Апартаменты «Лабри», – продолжал он. – Четырехсотый дом, Тридцать шестая улица, квартира семнадцать Е. Я иду во второй половине дня. – Он посмотрел на нее. – А когда вернусь, можем опять встретиться… например, в баре?

Несколько секунд она на него глядела.

– Ты хочешь встретиться опять, вот как. – И улыбнулась: – Это хорошо.

– Я вот думаю – не рано еще идти?

– Займись со мной любовью разок, пока не ушел.

Он сморщил лицо, потянулся:

– Не, я с тобой занимался любовью последние два раза. – Весь расслабился, покосился на нее. – Теперь ты со мной.

Ее хмурость рассеялась, и, смеясь, она легла ему на грудь.

Он коснулся ее лица.

Тогда хмурость вернулась.

– Ты помылся! – Удивилась, похоже.

Он склонил голову набок, посмотрел снизу вверх:

– Да не особо. Лицо и руки. В сортире водой поплескал. Ты против?

– Нет. Я сама моюсь очень тщательно, дважды – а иногда и трижды в день. Просто удивилась.

Он прошелся пальцами по ее верхней губе, вдоль носа, по щеке – на троллей похожи, подумал он, за ними наблюдая.

Ее зеленые глаза моргнули.

– Ну, – сказал он, – не то чтобы я на весь мир был славен такой привычкой. Не переживай.

Она потянулась ртом к его губам, словно забыла, каков он на вкус, и захотела вспомнить. Их языки заглушали все звуки, кроме дыхания, когда они в… пятый раз? В пятый раз друг друга любили.

* * *

В правой двери стекло уцелело.

Он открыл левую: паутина теней скользнула по полу, который он поначалу принял за голубой мрамор с золотистыми прожилками. Босая нога нащупала пластик. А на вид – камень…

Стена покрыта плетеной оранжевой соломой – нет, основание ладони отчиталось, что и это пластик.

В тридцати футах от стены, посреди вестибюля – лампы, в конце концов догадался он, – висела дюжина серых шаров, все на разной высоте, похожие на яйца динозавров.

Из бывшего, очевидно, бассейна с голубым каменным крошевом торчала худая и уродливая железная скульптура. Проходя мимо, он сообразил, что это вовсе не скульптура, а молодое мертвое деревце.

Он ссутулился, ускорил шаг.

Крытая «соломой» перегородка, вероятно, прячет почтовые ящики. Он из любопытства ее обогнул.

Металлические дверцы покорежены и зияют – словно три ряда вдруг повернутых вертикально (мысль явилась мгновенно и тем напугала) разоренных могил. Замки болтаются на винтиках или вообще отсутствуют. Он прошел вдоль ящиков, временами останавливаясь и читая изуродованные таблички с остатками Смита, Франклина, Хауарда…

Третий с конца одинокий ящик в третьем ряду то ли починили, то ли не взламывали. «Ричардс, 17-Е» – сообщали белые буквы в черном окошечке. За решеткой – косой край красно-бело-синего конверта авиапочты.

Он дошел до конца перегородки и зашагал по вестибюлю.

Дверь одного лифта приоткрывалась в пустую шахту, и оттуда приплывал шелест ветра. Дверь выкрасили под дерево, но вмятина не выше колена обнаруживала черный металл. Он присел, пощупал край этой впадины, и тут что-то щелкнуло: раздвинулись двери второго лифта.

Он встал, попятился.

Во втором лифте не горел свет.

Тогда дверь в пустую шахту, словно из сочувствия, тоже открылась до конца.

Удерживая воздух в легких, а тетрадь под мышкой, он шагнул в кабину.