— Разве у вас не было еще одного ребенка, рожденного во Франции, в браке с Рене Мареном? Дочери по имени Эмили?

Глаза Элизабет были прикованы к ее лицу. Эмили почудилось, что в этой женщине наконец что-то дрогнуло, хотя она и не подала виду.

— Была. Но ее… давно нет в живых.

Эмили ожидала услышать что угодно, но только не это.

— Почему вы так решили?

— Много лет назад я получила письмо от ее отца и документ, заверенный врачом. В нем говорилось, что девочка умерла от лихорадки.

Молодая женщина похолодела. Отец не мог так поступить!

— Я сохранила эти бумаги и могу вам показать, — добавила Элизабет.

— В этом нет нужды, потому что я… жива.

— Хорошо. Как вы можете доказать, что вы это вы?

— У меня есть паспорт на имя Эмили Марен.

— В наше время не проблема достать фальшивый документ.

— Неужели вы ничего не чувствуете? — прошептала Эмили. — Никакого трепета? Разве вы не видите, что мы… похожи?

— Не вижу. Не чувствую. Некогда разлука с дочерью причинила мне большое горе, с которым я с трудом смогла справиться. Поймите, я оплакала свою девочку много лет назад, а теперь являетесь вы и пытаетесь разбудить то, что давно умерло. Я оставила во Франции малышку, а вы взрослая женщина, незнакомая и чужая.

— Простите, — голос Эмили упал, — я больше не могу стоять и держать детей. Я очень устала. Позвольте мне хотя бы… присесть.

Казалось, Элизабет только сейчас заметила, что молодая женщина прибыла не одна и что она держит в руках два одинаковых свертка.

Она молча сделала движение рукой, и Эмили пошла за ней.

В комнатке было безупречно чисто. В камине слабо тлел огонь. Шторы были плотно задернуты. На стенах висели гравюры с сельскими пейзажами.

Элизабет указала на металлическую кровать, медные части которой сверкали, как золото. Осторожно опустив детей на покрывало, Эмили испустила вздох облегчения. Сама она присела на стул, не снимая верхней одежды, так как пока не знала, чем закончится разговор с женщиной, которую она с трудом могла признать своей матерью.

— Зачем вы приехали? Вам нужны деньги? — спросила Элизабет и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Едва ли я смогу вам помочь: финансами распоряжается мой муж.

— Мне не нужны деньги. Я сама не знаю, зачем приехала. Я осталась совсем одна, и…

— Значит, денег у вас все-таки нет, — перебила Элизабет и запоздало поинтересовалась: — А что случилось с вашим отцом?

— Он погиб под колесами кареты. Он мало рассказывал мне о вас, и я не знала, что он написал вам, будто я… умерла.

Элизабет с силой сплела пальцы. Ее подбородок дрогнул.

— Рене Марен так и не смог встать на ноги?

— Его основное богатство составляли книги. И он много тратил на путешествия.

— Этот человек не был создан для семейной жизни. Он не мог сидеть на одном месте, он вечно куда-то стремился. На поиски рая, которого нет.

Услышав эти слова, Эмили вздрогнула. Немного переведя дух, она встала и развернула мокрые пеленки сперва Ивеа, а потом Маноа.

Элизабет смотрела на своих внуков с любопытством и опаской.

— Какие странные дети. Кто их отец?

При всем желании Эмили не могла лгать женщине, которая была ее матерью.

— Он не европеец. Год назад мы с отцом побывали в Полинезии…

На лице Элизабет появились презрение и ужас. Теперь она глядела на Эмили и двойняшек так, словно в комнату внезапно залетело ядовитое насекомое.

— Если б вас воспитала я, у вас было бы другое представление о нравственности. Не представляю, куда вам придется деваться с этими детьми!

Эмили выпрямилась. В ее глазах промелькнуло выражение некоего трагического мужества.

— Вы не позволите мне остаться? Хотя бы пока я не найду работу.

Громко тикали часы на стене. Откуда-то доносилось позвякивание ножей и вилок и тихое пение служанки, по-видимому, чистившей столовое серебро.

Тонкие брови Элизабет Хорвуд поползли вверх. Эмили заметила, что ее глаза были изменчивыми, как хамелеон: они могли казаться то голубыми, то серыми, источать безразличие или вспыхивать своенравно и властно.

— Вы хотите найти работу в Лондоне? Зачем вам это? Не лучше ли вернуться в Париж? Так и быть, я дам вам денег на дорогу.

Эмили покачала головой и, немного поколебавшись, извлекла на свет жемчужину: хрупкое серебристое зерно, некогда сверкавшее в лучах тропического солнца. Сейчас казалось, будто оно излучает свой собственный свет; то было непередаваемое, переливающееся волшебное сияние.

— У меня есть вот это.

— Откуда она у вас?

— Из Полинезии.

Элизабет пожала плечами.

— Надо отыскать хорошего ювелира. И постараться, чтобы вас не обманули.

— Пока что я бы не хотела ее продавать. Но я могу оставить вам жемчужину в залог того, что я… вернусь. Мне надо поискать комнату. С детьми на руках это трудно сделать.

Элизабет изменилась в лице.

— Вижу, вы довольно настойчивы. Неужели вы думаете, что я стану присматривать за ними?

— Они очень спокойные. Если я покормлю их сейчас, они будут долго спать.

Спустя полчаса она шла по улице, вдыхая сырой лондонский воздух. Высокие, прямые фасады домов были сложены из потемневшего кирпича, а окна казались слепыми. Каменные стены этого искусственного ущелья отзывались эхом на ее торопливые шаги.

Эмили старалась не думать плохо о матери, которая не предложила ей даже глотка воды. Она не спросила у Элизабет, где сейчас находятся ее единоутробные сестры. Молодая женщина чувствовала, что ей будет больно видеть этих девушек.

Накормленные и заново спеленатые дети были оставлены на попечение служанки. Эмили клятвенно заверила, что вернется через два часа, хотя и не была уверена в том, что сумеет что-то найти за столько короткий промежуток времени в городе, которого она совсем не знала. И хотя ее руки были непривычно свободными, на душе по-прежнему лежал тяжкий груз.

Попутный ветер гнал судно к Нуку-Хива. Морис Тайль не сомневался, что через несколько часов оно достигнет берегов острова.

Его по-прежнему удивлял глубокий, кобальтово-синий цвет океана. В прозрачной воде была видна каждая водоросль, каждый камень. Безмятежность — вот как назвал бы он то, что творилось вокруг. Однако это было не так.

Атеа, по-прежнему закованного в цепи, заперли в трюме. Ему предлагали еду, но он ничего не брал. Он словно окаменел или впал в полусон. Морис невольно поражался его способности отстраняться от действительности, равно как и умению хранить выдержку. Поверженный, побежденный, он вел себя так, будто здесь, на земле, присутствовало лишь его тело, а душа унеслась туда, где царила свобода.