Рубахин перешел на железную дорогу, но в результате производственной травмы шесть недель не мог работать. Российский Красный Крест помог ему снова встать на ноги. Ему предложили попробовать себя в такси. Работа казалась идеальной: никакого начальства, никаких приказов, никакого конвейера – только он, шофер, «единственный перед Богом». Ни окриков от настырных бригадиров, ни бесконечных политических склок с соотечественниками, которыми была так насыщена эмигрантская жизнь. Приятель, владевший рестораном, ссудил ему 4000 франков, чтобы купить собственную машину, и через год он полностью с ним расплатился56. Позднее, рассказывая о своей жизни, Рубахин вспоминал, как стремительно ассимилировались его дети и их дети тоже; для них «Россия была такой же далекой, как Галлия для французов». Однако он продолжал соблюдать церковные праздники и зажигать лампадку под иконами в углу, а его жена-француженка научилась печь на Пасху традиционный русский кулич.

* * *

Среди русских писателей Тэффи одной из первых приехала в Париж и в полной мере ощутила заброшенность и отчаяние, которые затем испытали множество других новоприбывших эмигрантов. Эти чувства отразились в ее коротком пронзительном рассказе, опубликованном в газете «Последние новости» в апреле 1920 года, под названием «Ке фер?» – транслитерация французского выражения que faire? – «что делать?» Название было эхом знаменитого политического памфлета Ленина «Что делать?» и повторяло рефрен многолетних дебатов, которые вели русские политики, тоже пытавшиеся понять, что следует делать дальше. Главный герой – русский генерал, стоящий на площади Согласия в Париже и взвешивающий свои туманные перспективы. В эмиграции русские продолжали задаваться этим вопросом, постоянно и неустанно. Тэффи одной из первых описала свое разочарование от того, как эмиграция разделила людей, вместо того чтобы объединить, как тяготы и непрочность положения разъедали их, словно болезнь, и уничтожали величие духа, которым некогда так восхищались у русских:

Живем мы, так называемые лерюссы, самой странной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетная система, а – вопреки законам физическим – взаимоотталкиванием. Каждый лерюсс ненавидит всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидят его57.

Ке фер? стало расхожей поговоркой в эмигрантском сообществе в Париже, передававшей всю безнадежность и весь фатализм русских по отношению к жизни. Первые впечатления Тэффи об эмигрантах, как и у Нины Берберовой, оказались крайне унылыми. Как Берберова, она пребывала в угнетенном состоянии: «Мы ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим», – писала Тэффи в рассказе «Ностальгия». «Мы умерли. Мы боялись смерти у большевиков – а встретили ее здесь»58.

На некоторое время она уехала из Парижа, но в августе 1923 года, проведя несколько несчастливых лет в Берлине, вернулась и нашла, что русская колония отчасти приспособилась и обрела философское принятие: «То, что раньше возмущало, унижало, тревожило их [эмигрантов], казалось насмешкой судьбы, теперь принимается как должное – хорошо, говорят они, что хотя бы это у нас есть»59.

Тэффи была одной из многих представителей культурной среды, которые вернулись в Париж из Берлина в 1923 году или чуть позднее. Ее пребывание там было коротким и неудачным, но в первые годы эмиграции Берлин привлекал многих беженцев, поскольку являлся европейской столицей, до которой было быстрее и проще всего добраться, и находился на пересечении главных маршрутов бегства через Финляндию, Польшу и страны Балтии. В результате там собрались сливки русской интеллигенции, и Берлин превратился в своего рода культурную столицу русской эмиграции. Но вскоре ситуация изменилась: сначала эмигрантам дешевле было жить в Берлине, чем в Париже, но с обвалом немецкой марки в 1923 году, за которым последовали денежная реформа и стабилизация валюты, цены в Берлине поднялись, став слишком высокими для обедневших русских. Их сбережения таяли; многие лишились работы, и подорожание жизни заставило большинство писателей, поэтов и художников перебраться в Париж60. Эти новые эмигранты, стекавшиеся во французскую столицу, отчаянно стремились сохранять и продолжать русские культурные традиции, что отразилось в их искусстве, музыке и литературе. Новая прививка талантов оживила парижское общество, укрепив его в желании сохранить свое культурное наследие любой ценой. Вот почему известный французский журналист Жан Деляж заявлял, что «настоящая Россия, цивилизованная Россия, друг порядка и свободы… разбросана по всему земному шару, но ее голова, ее центр управления, находится в Париже»61.

Глава 8. «Мы не в изгнанье, мы – в посланье»

Когда Иван Бунин с женой Верой прибыли в Париж в конце марта 1920 года, из Крыма через Болгарию и Черное море, то с изумлением обнаружили там огромное количество соотечественников. «Мне нравится Париж… но я в нем практически ничего не видела, кроме других русских», – писала Вера в дневнике 4 апреля. «Только наши [французские] слуги напоминают нам, что мы не в России». Поскольку Бунин был литературной знаменитостью и до сих пор пользовался популярностью на родине, их с Верой пригласили на ужин в Российское посольство в честь праздника православной Пасхи[32]. «Там была масса народа, все как из мира Толстого: графы, графини, князья – люди из другой жизни, до сих пор не утратившие места в «обществе»1.

Конечно, репутация Бунина в литературе шла впереди него, но теперь ему требовалось найти французского издателя для своих книг. Он также стремился поддерживать развитие несоветской русской литературы – едва не остановившееся после 1917 года. Те писатели, кто не уехал из страны, теперь начинали испытывать на себе первые проявления новой советской цензуры. Париж казался очевидным выбором в качестве культурного и политического светоча – городом, где писатели сосуществуют в условиях творческой свободы. «Люди говорят, что наша литература занимает теперь более почетное место, чем когда-либо ранее», – отмечала Вера. Ее выживание было делом чести: как «вместилища России». Однако читательская аудитория осталась в России, и это создавало новую проблему для литераторов-эмигрантов: в изгнании им предстояло набрать себе новую и, конечно, далеко не такую многочисленную, как дома. Издаваться в Париже было тяжело даже для таких знаменитостей, как Бунин, который уже признал, что оказался в «самом плачевном» положении, «материальном и финансовом». Эмигрантская пресса в Париже была скудной, издания открывались и закрывались, а платили в них гроши; одна эмигрантская газета уже обращалась к Бунину с просьбой писать для нее – в кредит. Это было совсем не то, к чему Бунин – писатель, которого приравнивали к Толстому, – привык. Здесь, в Париже, было столько русских писателей – всех в одном месте, всех пытающихся выжить2.

Бунин мечтал о том, чтобы