не хотел печатать. Даже в России ему трудно было найти издателя для своих произведений; в Париже ситуация стала еще хуже, «потому что эмигранты не хотели читать книг о крестьянской России»28. Тем не менее он пользовался уважением у многих писателей в Париже, которые охотно навещали его и угощались у Серафимы чаем из гигантского чайника и булочками, «твердыми, как камень».

Визитеров поражала странная, затворническая жизнь Ремизова, то, как он замкнулся в мире своих фантазий. «Он жил на земле, даже под землей, как колдун или подпольщик, копался в словах и всяких странностях, даже не в сложных абстракциях», – писал Эренбург29. Его комната была завалена книгами, талисманами, рисунками, часами с кукушкой; ее украшали странные вырезанные из бумаги гирлянды с чудовищами, рыбьи скелеты, водоросли и морские звезды30. Ему нравилось «чувствовать себя на дне морском, – сказал Ремизов гостю. – Там оказываешься внутри сказки». Он жил в собственной стране, которую и описывал, «Обезьяньей великой и вольной палате», и рассуждал о чертях, бесах и демонах (Нина Берберова считала это проявлением подавленных сексуальных фантазий). Ремизов цеплялся за воспоминания о России и хранил в шкатулке «три горсти русской земли», которые привез в Париж с собой31. Некоторые считали, что все это позерство, мошенничество с целью добиться сочувствия и денежных пожертвований, что бедный Ремизов просчитался со своими рассказами. Жизнь «его обманула, перехитрила, обвела вокруг пальца», и он заслуживал жалости в своем, характерном для многих русских, по мнению Василия Яновского, притворстве, «общем эмигрантском убожестве». Однако все сходились во мнении, что Ремизов – самый загадочный из эмигрантов, колдун, мистик, неповторимый и уникальный32.

* * *

Когда Эренбург вернулся на Монпарнас, его поразило, насколько тот утратил былую провинциальную, деревенскую атмосферу, став магнитом для нового богемного Парижа эпохи джаза. На улицах появились многоквартирные дома; тысячи туристов теснились в кафе, где некогда любили собираться русские артисты и революционеры. Однако великие князья и подобные им исчезли. Турне великих князей парижане называли теперь «турне американцев», поскольку те «вступили на сцену в своих лаковых туфлях». Как писал журналист Бэйзил Бун, «в былые времена парижская кокотка, привлекшая внимание великого князя, считала себя королевой. Теперь же она не удостоила бы его и взглядом»33. Многих из прежних собутыльников Эренбурга уже не было на свете: умерли и Модильяни, и Аполлинер. Ривера уехал назад в Мексику; Пикассо с женой, русской балериной, «перебрались на правый берег и охладели к Монпарнасу»34. Даже Сутин, благодаря новому патрону, вел теперь «жизнь богатого отщепенца», кочуя из отеля в отель в Четырнадцатом округе, комнаты в которых «оставлял, одну за другой, грязными и непригодными для обитания». Он избегал русских друзей, не желая, чтобы ему напоминали о первых нищих годах в Париже и еще более скромных витебских корнях35.

Даже в «Ротонде», былом прибежище Эренбурга, все поменялось. «Казалось, «Ротонда» будет существовать вечно – незыблемая скала нашей парижской жизни», – вспоминал писатель Андрей Седых, однако в декабре 1922 года владелец, Виктор Либион, объявил, что покупает два соседних здания, чтобы расширить кафе – там появятся дансинг, бар, ресторан: джаз наверху и шампанское внизу. Русская эмигрантская клиентура пришла в ужас от такой трансформации: их любимые темные, обшарпанные комнаты, где до войны заседали писатели и поэты, дебатировали и читали вслух до самого утра, давно допив последнюю рюмку, теперь не были похожи сами на себя. Им на смену пришел «новый, громадный и неуютный зал с мраморными стенами», с зеркалами и электрическим освещением, вспоминал Седых, а снаружи появилась длинная терраса, «залитая светом, как арена в цирке». Официанты сменили черные пиджаки на роскошные белые смокинги, а «цена на кофе удвоилась». «Ротонда» стала буржуазной36. Эренбург и другие русские мигрировали кто в «Селект» и «Наполи», а Седых – в «Хамелеон», где можно было продолжать литературные собрания и чувствовать себя по-прежнему в эмигрантском братстве, едином в бедности.

Те эмигранты, кто не испытывал интереса или не имел времени на утонченные рассуждения о литературе, предавались ностальгии под пение русских цыганских хоров, казацкие танцы и балалайку в ресторанах-кабаре, открывавшихся по всему Парижу. «Кавказская пещера», Каво Коказьен, распахнувшая свои двери на площади Пигаль в октябре 1922 года, квинтэссенция русской экзотики, вскоре стала настоящей легендой, как и «Яр» – с тем же названием, что и ресторан в Москве, где ужинал Распутин, – и «Тройка» на улице Фонтен. Они образовали так называемый «русский треугольник» с собственной эмигрантской культурой37. Самое дорогое русское кабаре – «Казбек», в персидском стиле – открылось позднее на проспекте Клиши, а князь Шервашидзе основал «Бистро Рюсс», еще один очень популярный ресторан-кабаре на улице Фроментен, и «Шахерезаду». Последняя была оформлена в стиле восточного гарема, вдохновленном сценографией Бакста к «Русскому балету»; там состоялся дебют джазового гитариста Джанго Рейнхардта, а гостями были в том числе короли Испании, Швеции, Норвегии и Дании38.

Многие эмигранты топили в вине одиночество и тоску по родине в этих кабаре. Им достаточно было услышать одну фразу из любимой цыганской песни, чтобы перенестись в прежние времена и начать швыряться деньгами – до последней копейки. Однако больше всего в русских кабаре в 1920-е годы тратили американцы, ведь их доллар стоил тогда целых двадцать пять франков. Как вспоминал артист Константин Казанский, сложно было устоять перед обаянием русского кабаре с его манящей атмосферой и «невозможно хорошо провести там время, не спустив все до гроша»39. «Кавказская пещера» занимала три этажа, и каждый соблазнял посетителей развлечениями в славянском стиле, заставляя тратить последние деньги. Это касалось и русских – тех, кто мог себе такое позволить. Казанский наблюдал за тем, как многие русские спускали там те небольшие деньги, которые у них еще оставались, на дорогое шампанское. Но как не сдержаться при неземных звуках пения Насти Поляковой с цыганским хором или оркестра Нико Буйка с Ницей Кодольбаном, румыном, игравшим на цимбале, или Руфатом Хахиловым, возглавлявшим пятнадцать казацких танцоров в лезгинке с кинжалами во рту, которые стремительно кружились, завораживая богатых американцев, усыпавших их банкнотами. Эти звезды кабаре, писал Казанский, заняли ныне место царя и великих князей прежней Российской империи.

Любой эмигрант, носивший когда-нибудь казацкую военную форму и умевший играть на балалайке, мог устроиться туда на работу – петь и танцевать или обслуживать столы. Русский друг Джорджа Оруэлла Борис, выходец из семьи военных, который в двадцать лет уже дослужился до капитана, «говорил о войне как о счастливейшем времени своей жизни». В Париже ему пришлось работать сначала на фабрике, где делали щетки, потом