— Бред! — воскликнул Хунсаг.

Но Софья, казалось, его не слушала.

— Самоотрицание — вот путь к спасению, — продолжила она. — Но парадокс в том, что самоотрицание невозможно без предварительного самоутверждения. Для того чтобы отказаться от своей исключительной воли, нужно сначала иметь ее. А с этим — проблема. Нет у современного человека ни воли, ни желания ее развивать. Ну, то есть у большинства людей. Современное сознание признает за человеком божественные права, но не дает ему ни божественных сил, ни божественного содержания.

— Но ты же сама сказала, что есть люди, наделенные божественной силой.

— Но не божественным содержанием, — повторила она. — Вот, например, ты. Сила в тебе мощная и чистая. Но ты не понимаешь даже основ. Не понимаешь самого главного.

— И что же, по-твоему, главное?

— Конечно любовь, — с уверенностью ответила Софья.

— Любовь… — поморщился Хунсаг. — Любовь — всего лишь одухотворение чувственности.

— Пошлость и ерунда. — Софья нервно заправила за ухо выбившуюся прядь. — Понимаешь, смысл заповеди «возлюби ближнего своего как самого себя» вовсе не означает жертвенности, как многие считают. Возлюбить ближнего как самого себя — значит постичь, что все люди — единый организм и «я» у всех общее. Некоторые люди разбрасываются словом «люблю», но они ошибочно почитают за любовь болезненную привязанность к тем, кого считают «своими». А на самом деле, Хунсаг, нет деления на «своих» и «чужих». И как только это будет всеми понято, остановятся все распри — от войн до кухонных недомолвок. Тогда и появится новая раса. Сверхчеловек — вовсе не тот, кто умеет взглядом сбросить со стола стакан.

Хунсаг молчал в замешательстве.

Софья была так красива… Он мог попробовать внушить ей, чтобы она последовала за ним. Но что-то подсказывало ему: Софья достаточно сильна и не подчинится его воле.

— Уходи, — сказала девушка. Потом тихо добавила: — Пожалуйста.

И он ушел, все-таки позволив себе на прощание стыдный сентиментальный жест — поцеловать ее в пахнущую отваром ромашки и крапивы макушку. Ушел, но уже от двери услышал, как Софья тихо произнесла в его удаляющую спину:

— «Тогда волк будет жить вместе с агнцем, и барс будет лежать вместе с козлищем, и телец, и лев молодой, и бык будут вместе ходить, и дите малое будет водить их. И будет играть младенец над норою аспида…»

Виктория была одной из тех немногих людей, кого украшает злость. Казалось, ее прекрасное лицо создано именно для злости — для того, чтобы качественно выражать ее нюансы и полутона: зависть, высокомерие, гнев. Когда Вика злилась, в ее зеленых глазах появлялась особенная глубина, ее высокие скулы будто бы становились еще более острыми, чем на самом деле, темные губы словно набухали и превращались в ядовитый болотный цветок.

Она оборачивалась богиней, опасной и притягательной.

В тот вечер, однако, никто не мог оценить волшебного преображения, полюбоваться восхитительной фурией, которая быстро шла через пролесок в сторону станции, нервно поправляя объемистую кожаную сумку на плече.

В сумке лежали платья — одно из мятого сиреневого шелка (сама Виктория цинично называла его посткоитальным, потому что оно особенно сочеталось с выражением переслащенной сытости на лице) и другое — расшитое декоративными каменьями и бисером, переливающееся, которое смотрелось бы вульгарно на ком угодно, но не на той вамп, какой была она.

В сумке лежали массажное масло с ароматом синтетического мускуса и четыре упаковки ультратонких презервативов, тюбик с алым блеском для губ и трусы-стринги, отороченные лебяжьим пухом.

В сумке лежала бутылка красного чилийского вина — темного, как кровь сказочного дракона.

В общем, в сумке имелось все, чтобы свести с ума любого мужчину.

И что в итоге?

Мужчина оказался холоден, как статуя Давида из пушкинского музея («И член у него такой же маленький!» — не без злорадства думала разозленная прекрасная Виктория). Мужчина вел себя так, словно одно ее присутствие было раздражителем всех его нервных рецепторов, — морщил рот, как от зубной боли, подергивал ступней, поджимал губы, как вредная старуха-язвенница. Марк грубил в ответ на любое ее невинное замечание — и когда она пыталась высказать суждение о том, что Том Уэйтс всю жизнь повторял сам себя, и когда светски отмечала, что погода нынче хороша.

Вообще-то, все пошло не так с самого начала — с того момента, как они сели в авто. У Виктории было звериное чутье, и она сразу, стоило Марку сказать «привет» и прикоснуться сухими губами к ее щеке, почувствовала, что между ними появилась трещина, — как в фантастическом кино, когда под ногами лопается земля и герой с героиней, оказавшись на разных берегах, тщетно тянут друг к другу руки.

Чертовски обидно!

Нет, Виктория не была влюблена.

Нет, она не тешила себя иллюзией, что является для Марка «женщиной жизни».

Но ей казалось, что они составляют радующую глаз пару. Они были похожи на обитателей рекламного ролика, придуманного маркетологическим отделом крупной западной компании, — оба высокие, статные, с белозубыми улыбками и ясным, направленным в будущее взглядом. Кстати, и взгляд на будущее у них тоже был одинаковым — оба предпочитали притворяться мотыльками-однодневками и с монашеской наивностью переживать каждый предложенный мирозданием момент, не строя четких планов. С той только разницей, что Марк крепко стоял на ногах — владел двумя квартирами (в одной жил, другую благополучно сдавал), небольшим, но приносящим неплохой доход бизнесом и счетом в банке. Виктория же была бедна — ей уже двадцать девять, но единственным ее капиталом оставалась, как и в восемнадцать, красота. Конечно, красота многого стоила — ведь она была не растиражированной, а уникальной, редчайшей ювелирной огранки.

Все шло хорошо.

И вдруг этот идиотский пикник.

И эта идиотская деревня.

И Марк, который вдруг стал совсем чужим.

Зачем-то они остались ночевать в доме сумасшедшей сплетницы, которая сначала продала им трехлитровую банку домашнего вина, а потом напросилась в гости на рюмочку, да всю банку сама и вылакала. Захмелела так, что Марку пришлось на руках тащить ее в постель.

Кровать же, которая досталась им, оказалась не ложем для отдыха, а камерой пыток — была такой старой, что начинка ее местами сгнила, а местами скомкалась, от чего поверхность стала бугристой, как минное поле. Всю ночь Вика вертелась, а утром проснулась уставшей и с ноющей спиной.

— Ну что, возвращаемся? — нарочито весело спросила она. Ссориться не хотелось.

Но Марк, пряча глаза, сначала залепетал о похмелье, а потом признался, что взял на работе отпуск, а ей решил заранее ничего не говорить, потому что в противном случае она ни за что не согласилась бы отправиться в эту живописную глушь. Его же душа просит русской природы, поэтому с легким сердцем можно задержаться здесь на несколько дней. Звучало не очень убедительно, ибо Виктории было прекрасно известно, что Марк ненавидит природу, за исключением рафинированных пляжей дорогих европейских курортов. А вот комары, крапива, русские поля и леса наводили на него скуку.