Теперь о главном.

Анна Андреевна, грузно повернувшись со спины на бок, нашла свою сумочку и вынула из нее письмо. Письмо от Вигорелли — вторичное приглашение весною в Рим. «Вы поедете?» — «Не знаю. Мне все равно, что будет со мной». И стала рассказывать, как ее собираются чествовать в Италии. «Вы, и еще два-три близких человека, знаете, чьих рук это дело. Я не понимаю, зачем этот господин так беспокоится».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 179–180

«Этот господин» (Исайя Берлин) беспокоится лишь об одном — чтобы она оставила его в покое своими нелепыми домыслами о его несуществующей заботе о ней. Чуковская и еще два-три человека знают, что она приезжала для удобства его встречи с ней в Москву — к Иосифу на суд не поехала, — но он проигнорировал возможность дать пищу еще новой партии романтических псевдовоспоминаний. На следующий день после приговора Иосифу у нее нет других забот, кроме сладостных фантазий.

«А хорошо, что мы все за него хлопотали» — сказала она, внезапно подняв веки. — «Для нашей совести хорошо?» — «Нет. Хорошо потому, что правильно».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 186

И мы пахали. Бессмысленная фраза, сказанная для того, чтобы Чуковская записала.

« А знаете, у меня огорчение. Догадайтесь, кто не пожелал присоединиться к хлопотам об Иосифе? Кроме Анны Ахматовой? Не написавшей ни строчки, не подписавшей ничего, не сделавшей ни одного звонка и ни одного визита? Александр Исаевич… Давно я так не огорчалась». — Я сказала, что, насколько мне известно, Солженицын после опубликования «Ивана Денисовича» получает много писем от заключенных и, пользуясь своей славой и новыми связями, пытается им помочь, вызволить их из беды. Выручить тех, за кого не заступится никто. «Хорошо, если так, — сказала Анна Андреевна. — Но единственная ли это причина?»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 187

А Бродский, как известно, на Солженицына не обижался, что тот сказал, что еще ни одному русскому писателю гонения не повредили. Признавал — и было бы глупо не признавать, — что Солженицын, отсидев сам, имел на это право. Анна Андреевна пострадала «только» сыном (которого не очень любила, скажем для ясности).

Другой сиделец — Михаил Михайлович Бахтин, не считавший Анну Ахматову великим человеком, не интересовавшийся ею, — просто знал, что ее занимают лишь люди известные, значимые. И это не было даже снобизмом, который все-таки лишь — дело вкуса, а не совести.

Бродский: Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку нас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика — главным образом блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим — а там с шестнадцатым. И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик — эти мозолистые руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения недотянет. И ни один интеллигентный человек — ни в России, ни на Западе — на его защиту не подымется. Никогда! Уже какое-то шевеление правозащитное начиналось. Но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил — ни Би-би-си, ни «Голос Америки». Никто! И когда видишь это — ну больше уже ничего не надо… Потому что все эти молодые люди — я их называл «борцовщиками» — они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка, сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут: «Ты поступил благородно, украв мешок сена с колхозного двора, потому что нам жрать нечего было». И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 82

Такая же судьба — не выбор, a bad luck — была у Льва Гумилева. Активом она была в руках Анны Ахматовой.

Бродский на Солженицына не обижен за себя. Ахматова соринку в глазу яростно хотела бы с глазом вместе вырвать.

«Но единственная ли это причина?» Боялся? Завидовал? Мстил? — легче всего ей приходят на ум такие резоны, это ее собственный склад личности.

Конечно, трагично и эффектно выглядит, как вчера еще всемогущий красный маршал или член ЦК, потревоженный ночью, из пуховой постели попадал в подвал Лубянки, получал кулаком по роже или сапогом в пах и тут же бывал расстрелян. И нет во всех этих воспоминаниях места простым, неграмотным русским Ивану да Марье, которых с малолетними ребятишками отрывали от последнего мешка с зерном и полудохлой коровенки, выволакивали из затхлой, грязной, но все же родной избы и гнали этапом в бескрайние сибирские лагеря да поселения . Детям же их, тем, кто выжил в детских колониях, после XXII съезда партии правительство посадит на шею, на хлеба почетных мордастых пенсионеров, тех самых, кто сгноил их батьку и мать.

Галина ВИШНЕВСКАЯ. Галина. Истории жизни. Стр. 241

Ахматова очень тонка — подхватит этот «новый тон». Она посылает Ирине Пуниной ночную рубашку «нечеловеческой красоты» (а Нине Ольшевской привозит из Италии халат «нечеловеческой пушистости»: у этого поэта скудноват словарный запас) — в полном соответствии с житейской мудростью Лили Брик, рассказывающей секреты обольщения с честностью профессионала: «все остальное сделает хорошая обувь и шелковое dessous».

Это нужные ей люди, но она о своих подарках скажет многозначительно: «Я одевала тех, у кого ничего нет».

На суд к Бродскому она из Москвы в Ленинград не поехала, протянула время. Потом засобиралась.

21 апреля 1964 года.

«Я вынуждена буду уехать в Ленинград еще раньше, чем предполагала: хворает Ира».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 204

Вот это причина, чтобы ехать в Ленинград!

Отвратительная неприятность: Иосиф позвонил на Ордынку к Ардовым откуда-то с дороги (в ссылку), спросил, как дела, на что Виктор Ефимович ответил: «Забудьте наш телефон. ЗДЕСЬ у нас никаких дел больше нет». Тут я сразу поняла ее недомогание. «Ужасно, — сказала Анна Андреевна с искаженным лицом. — Ужасно».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 190–191

Это запись 28 марта, но вот проходит месяц, даже меньше. Дом Ардовых по-прежнему притягателен для Анны Андреевны, она здесь никогда не возмущена, не гневлива.

22 апреля 64.

Я застала ее в столовой. Сидит на своем обычном месте в углу дивана за большим обеденным столом. Я преподнесла ей Леопарди. Случайно он попал ко мне в руки. Издание необычайно изящное. Ардов восхитился переплетом, бумагой. И тут же с большим проворством приклеил непрочно вклеенный портрет.