— Погоди прощаться, еще завтра провожу. Едете с рассветом?

— Нет, с нами Дагобер едет, он сказал — к полудню.

Рамон усмехнулся — маркиза на рассвете даже гром небесный не разбудит. Особенно после хорошей гулянки.

— Его-то что в Белон понесло?

— Вроде как меня представить… опять же переговорить, видимо, есть о чем.

Ну разве что так. Веселый, похоже, Эдгару предстоит путь. Дагобер пока не сравнит вина во всех придорожных харчевнях, не успокоится. А пьяного маркиза непременно потянет на разговоры. И непонятно, что лучше — начнет ли он задушевные беседы с представителями белонского короля, нарочито вычеркивая из разговора Эдгара, или сочтет того достойным внимания и будет заливаться соловьем всю дорогу. Хрен редьки не слаще.

— Вещи собрал?

Ну что за ерунду он несет? Не дитя малое, в конце-то концов.

— Было бы что собирать.

Странно как оно выходит — вроде бы столько всего сказать хочется, а слов нет, и даже те, что остались, — пустые и ненужные.

— Ты там поосторожней, ладно?

Не то, снова не то. Скажи кому — на смех поднимут, квохчет над взрослым мужиком, точно мамка.

— Хорошо, буду поосторожней. Тепло одеваться не обещаю, но ходить по девкам и пьянствовать в дурной компании точно не буду.

Рамон усмехнулся:

— Уел. Выпьешь? — охнул, вспомнив. — Прости. Сейчас прикажу, чтобы воды принесли, или…

Эдгар хмыкнул:

— Не мельтеши. — Он вспомнил, что когда-то услышал от Рамона именно это. Странно, тогда он сам смущался и переживал, не зная, как его встретят и что дальше. А сейчас внутри была спокойная уверенность, хотя вроде бы ничего не изменилось — впереди по-прежнему незнакомая страна и чужие люди. Может быть, просто изменился он сам?

— Налей нам обоим, что ли.

И в самом деле изменился. Три дня назад — Господи, всего лишь три дня! — выхлебав полфляги, он не только не заснул по дороге, но и не испытал потом ни малейших признаков похмелья. Хотя разве дело только в этом?

— Не заснешь?

— К полудню проснусь в любом случае. — Он пожал плечами.

Рамон снова усмехнулся:

— И то верно. — Он протянул Эдгару наполненный кубок, сел перед камином. По правде говоря, лето здесь куда теплее, чем дома. Но трудно было привыкнуть к тому, что камень стен прогревается и не нужно топить по ночам, прогоняя накопившуюся за века холодную сырость, что гуляла в замке. Да и не хотелось привыкать — изжариться никто не изжарится, а смотреть на огонь рыцарь всегда любил. Сидеть у камина, слушать треск поленьев и думать о чем-нибудь хорошем… например, о зеленоглазой девчонке с каштановыми кудрями… Тьфу ты, нашел время!

— Вернешься только со свадьбой?

— Да.

— Долго…

Эдгар глотнул вина.

— Сигирик сказал мне, что требуется от принцессы. Правду говоря, за отведенный срок эти знания можно вдолбить даже в совершенно девственный разум, а я все же надеюсь, что в Белоне девушек тоже учат наравне с юношами.

— Учат. Чем знатнее девица, тем лучше она образована.

— Что ж, будет интересно. Куда приятнее иметь дело с человеком, который уже умеет усваивать знания.

— Ага, оценил умных женщин, — хмыкнул Рамон.

— Если совсем честно — я так до конца и не привык, что с женщиной можно говорить как с равной.

— В Белоне привыкнешь.

— Наверное… Встретишь, когда вернусь?

— Если буду жив.

— Я буду молиться, чтобы получилось.

Рамон улыбнулся.

Эдгар прислонился лбом к кубку — слишком хотелось завыть при виде этой улыбки. Но жалости брат не простит. «Брат…» Сколько лет Эдгар был уверен, что никогда не решится сказать это вслух. Где уж ему, ублюдку, пытаться встать на одну доску… спасибо и на том, что подобрали да выучили. Рамон не снизошел, а принял как равного, и это казалось немыслимой, незаслуженной щедростью. А потом он приводил Эдгара в дома, в которые его одного не пустили бы и за ворота, и всем видом показывал «любишь меня — полюби и его». Так что в конце концов его приняли в свете — и это тоже казалось немыслимым. Но случилось.

— Знаешь, а я к тебе… прирос, — сказал Рамон. — Отпускать не хочется. Дурак.

— Я должен.

— Знаю. Просто… Говорю же — дурак.

— Не надоело на себя наговаривать?

— Больше не буду, — улыбнулся Рамон, и улыбка эта была совсем не похожа на предыдущую.

Потом они говорили о пустяках, прихлебывая вино. Один из тех разговоров, который потом никак не получается вспомнить, потому что слова на самом деле не значили ничего. Потом Эдгара все же сморило. Проснувшись посреди ночи, он обнаружил догорающий камин, свернутый плащ под головой и одеяло сверху. И мирно сопящего брата рядом. Эдгар улыбнулся и снова уснул — теперь уже до утра.

* * *

Здравствуй.

Сегодня я впервые почувствовал себя человеком, а не просто маменькиным сынком. Не знаю, может, придет завтра, и все начнется сначала. Но это завтра. А пока я почти счастлив.

Впрочем, по порядку.

Я долго собирался съездить к соседу — тому, у которого я был оруженосцем когда-то. Спросить, не знает ли он, где в округе можно найти приличного оружейника и сколько примерно может стоить подгонка кольчуги — помнишь, я жаловался, что вырос из доспеха? Настолько отвык выбираться из дома, что даже такая мелочь казалась едва ли не путешествием. Словом, собрался с духом, приказал седлать коня, а конюх возьми и спроси, разрешила ли госпожа.

Не знаю, что на меня нашло. Наверное, то самое фамильное бешенство, что заставило когда-то предка выйти на шатуна с одним ножом после того, как медведь не явился на суд… Порой мне кажется, что предки жили в каком-то особом мире, где все животные и даже растения были наделены разумом… впрочем, я отвлекся. Словом, не знаю, что на меня нашло, — но я взял конюха за грудки и объяснил, что свернуть ему шею я смогу и без разрешения госпожи. И что я так и поступлю, если он еще раз усомнится, кто в доме хозяин.

Я не сказал матери, куда еду и надолго ли, так что, когда вернулся, сцена была готова и декорации расставлены — не хватало только злодея, сиречь меня. Но я был изрядно навеселе — скажу тебе, яблочное вино у барона великолепное, а сыры с его лугов — еще лучше… Словом, я был пьян, весел и безжалостен. Посоветовал маменьке прекратить представление — ее слезы давно не вызывают ничего, кроме желания стукнуть чем-нибудь потяжелее, чтобы избавить наконец хрупкую женщину от треволнений этого жестокого мира. Маменька лишилась чувств.

Знаешь, я правда не понимаю, что на меня нашло. Еще больше меня пугает то, что в тот момент я был совершенно искренен, так же как и когда грозился свернуть шею конюху. Наверное, я просто до смерти устал подчиняться.