Я слушал его с жадностью начинающего шпиона, нечаянно угодившего на закрытую правительственную вечеринку по случаю изготовления какого-нибудь сверхсекретного оборонного чертежа. И в очередной раз поражался, как мало оказывается знаю о Мире, в котором живу. С одной стороны, стыд и позор, а с другой – у меня впереди еще столько чудесных открытий, что при моих темпах усвоения информации хватит еще на пару тысяч лет практически непрерывного счастья.

А потом, если заскучаю, можно будет всерьез заняться ботаникой.

– И если уж это вино желтое, значит, ягоды для его изготовления выращивали на искусственной почве, специально привезенной то ли от нас, то ли откуда-нибудь из Чунчони, – заключил Иллайуни. – Огромная редкость, товар для внутреннего рынка, производят всего сто дюжин бутылок в год на радость местным гурманам, до наших берегов оно обычно не добирается. А я, видишь, все-таки раздобыл!

Он натурально сиял от гордости. Оставалось надеяться, что это Шихумское желтое окажется не особо крепким и не собьет меня с ног. Потому что отказаться от выпивки в такой ситуации – беспредельное, непростительное свинство.

Ну, по крайней мере, по ощущениям, вино было совсем слабым. Такой умеренно приятный слегка забродивший компот.

– Каково оно на вкус? – с любопытством спросил Иллайуни.

– Сладкое с небольшой кислинкой, – ответил я, деликатно оставив при себе неуважительное сравнение с компотом.

– О, значит, плохи твои дела! – констатировал он.

Особого сочувствия в его голосе, надо сказать, не было. Из чего я заключил, что вряд ли умру в ближайшие несколько минут.

Но все-таки спросил:

– Почему плохи?

– Считается, что вкус Шихумского желтого целиком зависит от настроения пьющего. Счастливым людям оно кажется горьким, довольным собой и жизнью – терпким. Кислый вкус для тех, кто испуган или просто растерян. А сладким это вино становится, когда его пьет человек, у которого случилась беда.

– Ну, по крайней мере, для меня оно не приторно-сладкое, – улыбнулся я. – А только слегка сладковатое. На настоящую беду не тянет, а на крупную проблему – в самый раз. Ну так логично: у нас с самого утра магистры знают, что творится. Я, собственно, пришел к тебе спасаться.

– Думаешь, я захочу тебе помогать? – удивился Иллайуни. – Брошу свои дела, чтобы заняться твоими? Плохо же ты разбираешься в людях, если питаешь такие иллюзии на мой счет.

– В людях я вообще не разбираюсь, факт. Тем не менее, ты уже помогаешь: отвлекаешь меня от этой грешной проблемы. Самим удивительным фактом своего существования. Извини, что говорю так откровенно, просто мне показалось, с тобой глупо хитрить: мы все у тебя как на ладони.

– Как на ладони, да, – задумчиво согласился он. – Но только громкость, ритм и направление полета. Я не читаю твои мысли. И вообще ничьи. Большое облегчение! Не хотел бы я еще и это уметь. Я бы вообще с радостью знал о людях меньше, чем приходится. Гораздо приятней иметь дело с собственными иллюзиями, чем с затейливыми результатами безответственной игры природы. Хотя бывают приятные исключения: те, кого я бы не выдумал, даже если бы захотел.

– Это правда, – подтвердил я. – Самые драгоценные люди – те, кого я не сумел бы выдумать, дав волю воображению. Впрочем, мне на таких везет.

– Тебе вообще везет, – заметил Иллайуни. – Только потому и жив до сих пор. Знаю я вас, таких звонких. Все бесприютные смерти этого Мира слетаются к вам, как вайны на звон корабельных колоколов, знают, что будет еда.

– Кто такие вайны?

– Птицы. Просто морские птицы. Крупные, с зеленовато-белыми перьями и черными крыльями. Неужели ты никогда их не видел? Они встречаются на всех побережьях, кроме, разве что, арварохского: там им не выжить. В Арварохе вайны не охотники, а еда. Но ты-то явно не из тех краев.

– Не из тех, конечно. Просто живу вдалеке от моря. Так уж нелепо получилось, что Ехо построили не на морском берегу.

– Оно и к лучшему, – заметил Иллайуни. – Такому большому городу с живым сердцем и непростым характером следует стоять подальше от моря. А не то море заразится его волнением, станет трижды в день выходить из берегов, и городу быстро придет конец. Все равно что человеку вроде тебя взять в любовники кого-нибудь из моих сородичей. Очень красиво – первые два-три дня. А потом можно начинать делать ставки, кто кого раньше прикончит. И каким способом.

– Надо же. Никогда не смотрел с этой точки зрения на приморские города. Получается, им лучше быть небольшими и тихими?

– Да нет, почему же. Можно и крупными, и шумными. Но тогда пусть будут торговыми. Роскошными и неухоженными, с плохо продуманной архитектурой, не сливающейся в единый гармоничный ансамбль. Богатыми и одновременно нищими, исполненными великолепия и вечно голодных ртов: море не очаровывается суетой вокруг сундуков с драгоценностями и суповых котлов. И не беспокоится сверх меры. Ты был в Капутте?

Я кивнул.

– Идеальный крупный приморский город. Всем пример.

– Да, понимаю, – согласился я, вспомнив великолепную, но местами нелепую, очень шумную и суетную Капутту, главный порт Куманского Халифата, где мы с сэром Кофой когда-то провели несколько дней в ожидании каравана в Кумон. – Наш Гажин тоже примерно такой.

– Тебе виднее, – согласился Иллайуни. – В ваших краях я не бывал. Не испытываю желания покидать Уандук.

– Неужели неинтересно? – удивился я.

– Очень интересно. Но у всего своя цена. И у путешествий тоже. Я ее платить не готов. В чужих краях люди звучат в таких причудливых ритмах, что чокнуться недолго. К нашим-то я уже более-менее притерпелся. Полдня могу провести в центре любого уандукского города – да хоть на рынке! – без особого вреда для себя. А когда привез к себе в дом твоих земляков – всего четверых! – поначалу чуть не рехнулся рядом с ними. Одна девочка была хороша, очень мелодично звучала, такие даже среди моих сородичей редкость, из-за нее я все и затеял. Но остальные трое – сущий кошмар! Я его выдержал только потому, что не люблю менять свои планы: если уж пообещал приютить, пока сами не запросятся домой, значит, так тому и быть. Решил взять их измором и учил немилосердно, как учил бы своих детей: без скидок на молодость, слабость и страх. Удивительно, но это пошло им на пользу, особенно мальчишкам. Менке все равно, каким быть, он никогда за себя не держался и с каждым днем становился все больше похож на меня самого. Я, конечно, имею в виду внутренний ритм, но это основа основ, вслед за ритмом неизбежно меняются тело, ум и сознание, дай только срок. Прежде я думал, так только в старинных легендах бывает – чтобы ученик превратился в собственного учителя, а с ним именно это и происходит, прямо сейчас, день за днем, у меня на глазах. А ведь не родич мне, вообще ни капли кейифайской крови; у нас считается, будто это имеет решающее значение, а на самом деле оказывается, нет. И тысячи лет не пройдет, как этот мальчик будет способен на все, что могу я сам. А возможно, на большее, время покажет. Теоретически при должном подходе, развитие – непрерывный процесс.