— Да? — спросил сержант, подняв глаза от журнала происшествий.

— Я кое-кого ищу.

— Хотите заявить о пропавшем без вести?

— Нет, ничего подобного, просто ищу приятельницу — она упомянула, что, может быть, заглянет сюда.

Едва произнеся эти слова, Чеп понял, что зря употребил глагол «заглянуть» — кто будет заглядывать мимоходом в полицейский участок, тем более такой зловещий?

— У нее кошка пропала. Такая, тигровой расцветки.

Вообще-то Чеп предпочитал говорить правду, и потому лжец из него был никакой — с бедным воображением, неубедительный, недальновидный; и, что хуже всего, он вечно уснащал свою ложь лишними подробностями. Про тигровую расцветку он ляпнул зря.

— Мы не ищем пропавших кошек.

— Она думает, что ее, может быть, украли. Кражами вы ведь занимаетесь?

— Краденая кошка, — протянул сержант. И больше ему ничего не нужно было говорить, чтобы вогнать Чепа в краску. Сержант вернулся к своему журналу, что-то бурча по-кантонски.

Когда Чеп вышел из полицейского участка на улицу, дождь уже начался. Его мать утверждала, что любит дождь, — он якобы напоминал ей о ненастных воскресеньях в коттедже дяди Рона в Уортинге; но мать имела в виду ливни на ее маленьком участке Пика, где на обрыве прямо под домом блестела крыша пожарной части. На Пике выпадали атмосферные осадки. А в Коулун Тонге дождь обрушивался на землю как божья кара; гром протискивался между зданиями, раздирая белье на шестах, колотя по тентам, прикрывающим лотки. Дождь лил и лил, отбеливая плесень на стенах доходных домов, блокируя дорожное движение, подгоняя прохожих — заставляя их толкаться и пихаться, бурля китайской похлебкой в грязных канавах.

Пятясь, Чеп отступил в подворотню, где молодой мужчина кашлял и плевался, как казалось со стороны, в сотовый телефон. Нет, — Чеп улыбнулся, обрадовавшись собственной ошибке, — мужчина изъяснялся на своем родном языке, и Чеп вообразил, что это страстное признание: задыхаясь, с искаженным лицом, пуская слюни, мужчина грызет телефонную трубку в подворотне Коулун Тонга, под шум дождя.

Это навело Чепа на одну мысль, и хотя ему было досадно, что идею подал столь мерзкий тип, Чеп достал свой сотовый и позвонил Мэйпин домой. Где она и что делает, раз уж она не в полиции, не подает заявление об исчезновении А Фу?

Выслушав десять гудков, Чеп уже потянулся пальцем к кнопке отмены вызова, но дождь продолжался, Чеп стоял в подворотне, заняться ему было больше нечем, а регулярно повторяющиеся звонки успокоительно действовали на нервы своей монотонностью. Телефон позвонил еще раз двенадцать, а когда гудки прекратились, Чеп так изумился, что едва не отключил свою трубку. Но ему помешал робкий голосок:

— Да?

Голос звучал тихо, но был исполнен страха и тревоги, словно пронзительный крик насекомого.

— Это я, — сказал Чеп.

— Придите, пожалуйста.

— Когда?

— Сейчас, пожалуйста.

Сердце у него подпрыгнуло от радости. «Вот это правильно», — сказал он внезапным коротким гудкам: Мэйпин положила трубку.

За все время знакомства с Мэйпин — за семь лет ее работы на «Империал стичинг» — Чеп только раз был в ее доме, причем внутрь квартиры так и не попал. Дом стоял на западной окраине Лай Чжи Кока. Дальше начинался голый пустырь, где, вздымая облака пыли, шумно работали строители. Тот единственный визит случился после рождественской вечеринки на фабрике. Мэйпин не стала приглашать его зайти — дескать, А Фу дома. Явиться в сопровождении своего пьяного начальника-гуэйло Мэйпин было неудобно и, более того, стыдно.

А сегодня сама пригласила. Осознав это, Чеп окончательно воодушевился. Увидев Чепа, вылезающего из такси, какой-то маленький китайчонок разревелся, напуганный жуткой плешью иноземного дьявола, и, испуганно юркнув за мать, обхватил ее за ноги. Сконфуженная женщина громко рассмеялась.

Задрав голову, Чеп заметил, что с галереи третьего этажа выглядывает Мэйпин. Он взбежал по замусоренной лестнице на площадку, где она ждала ежась, скрестив на груди худые руки.

В этом доме она странным образом изменилась — казалась заурядной, блеклой, почти безликой; но Чеп понимал: тревога не только сделала Мэйпин слабой, бледной и светозарной, но и придала ей сходство с прочими жителями Лай Чжи Кока. Ничего не сказав Чепу, она резко повернулась и пошла прочь, подразумевая, что он поймет это как сигнал следовать за ней.

Она распахнула дверь своей квартиры. Отошла в сторону. Произнесла:

— Смотрите.

Хотя Чеп никогда не бывал в этой квартире, он сразу заметил: что-то неладно. Какое-то выборочное опустошение. Ящики комодов вынуты наружу или вставлены косо, но все как один пусты. Половина комнаты была оголена, но по наносам пыли и выгоревшим участкам обоев Чеп догадался: на этой голой половине когда-то стояла, а возможно даже теснилась мебель. Дверца встроенного шкафа приоткрыта; сам шкаф тоже наполовину пуст.

— Что исчезло?

— Все вещи А Фу.

Все следы А Фу испарились. Все ее имущество.

— Бедненькая моя, — вырвалось у Чепа.

Он обнял Мэйпин и потратил чуть ли не всю свою волю на то, чтобы быть нежным и не задушить ее. Однако она не сопротивлялась. Смирилась с его руками. Он пробежал пальцами по ее косточкам. Ощутил жар, чудесное возбуждение, запыхтел, предвкушая блаженство, к глазам прилила кровь. Попытался ее поцеловать. Но тут она воспротивилась.

— Я должна уйти отсюда, — сказала она. — Я боюсь.

Чтобы успокоить ее и себя, Чеп впервые в жизни поступил безрассудно.

— А давайте поедем в Макао, — предложил он наудачу.

Точнее, проговорил заплетающимся языком, чувствуя, что совершает безумный прыжок в неведомую опасную бездну.

— Хорошо, — сказала Мэйпин, и его чуть удар не хватил. Но тут же Чеп сказал себе, что она согласна отправиться с ним и что завтра суббота, на работу не надо, — и его пульс начал входить в норму.

Своим переживаниям в эту минуту он не мог бы приискать названия… Какая-то смутная подавленность — словно после унылого дня в Коулун Тонге возвращаешься на Пик, зная, что мать уже поджидает. И утешение можно найти только на женской груди.

Мэйпин больше не казалась ему чужой женщиной с чужой бедой — китаянкой с китайской бедой. Она ему под стать, они между собой схожи, ее жажда — его жажда, и то, чем она утоляет свою жажду, годится и для него. Она — его часть. Его недостающая часть. Глядя на нее, он видел себя — не свое лицо, но одну из своих конечностей. «Может быть, это любовь?» — задумался Чеп, но этого слова, как и слов «рак» или «радость», он никогда не употреблял, а потому мог лишь строить безосновательные предположения о его значении.

Скоротечный, неверный блеск в глазах Мэйпин придавал им болезненное, тоскующее выражение. Казалось, она пристально разглядывает что-то очень заветное, очень отдаленное, совершенно недоступное глазам Чепа. Он понял: ей не по себе, для нее этот шаг — тоже большой риск, она испугана, может быть даже в отчаянии.