Уже вторая каллиграфия растрогала президента так, что тот положил руку на плечо Назри. Недосягаемый Шишакли признался, что последний раз чувствовал себя таким счастливым, когда ему, бедному крестьянскому мальчику, позволили одному съесть целые соты меда. «Ты настоящий друг», — всхлипывал он, обнимая Аббани.

Оставив других гостей за столом, Шишакли вышел с ним в сад, где долго и с жаром жаловался на своих сподвижников. Могущественный правитель вмиг стал деревенским юношей, пожелавшим открыть свое сердце участливому горожанину. Назри ничего не понимал в политике и держал рот на замке.

Когда через два часа они вернулись, усталые гости встретили президента подобострастными улыбками. Не обращая на них внимания, Шишакли еще раз поблагодарил Назри за каллиграфию и ушел в спальню. Через некоторое время появился офицер, позволивший гостям покинуть дворец. Назри сиял, в то время как остальные про себя ругались.

Тауфик верно говорил, что каллиграфия действует на араба как заклинание. Даже проститутка Асмахан стала привечать Назри по-особенному с того дня, как он подарил ей первую работу Фарси. Она плакала от радости, разглядев под изречением сигнатуру знаменитого мастера. В первый раз в постели она любила его по-настоящему. Ее нежное тело окружало облако ароматов, и Назри словно переместился в рай. Ничего подобного он до сих пор не испытывал ни со шлюхами, ни с законными женами. Сердце его загорелось. Почему же он не сказал, что влюбился в нее без памяти? Он боялся ее смеха. Как-то раз Асмахан призналась, что ничто так не веселит ее, как признания доведенных до оргазма женатых мужчин, которые, едва управившись и еще лежа рядом с ней, неподвижные и обессилевшие, вспоминают своих жен и мучаются угрызениями совести.

Назри молчал и проклинал свою трусость. А вскоре, когда Асмахан вернулась из ванной, одарив его, как всегда, холодной улыбкой, он был рад, что ее здравый смысл и на этот раз одержал победу над его мимолетным безумием.

Назри заплатил и ушел. Он поклялся себе никогда не влюбляться в шлюху. Но с тех самых пор он время от времени дарил ей каллиграфии да еще и привирал, что сопроводительное письмо мастер писал под его диктовку.

Назри поразило, что молодая проститутка, так же как и президент Шишакли, замечала в работе Хамида Фарси подробности, ускользавшие от его взгляда, легко различала слова и буквы в надписи, представлявшейся Аббани сплошной изящной вязью. Он видел все это лишь после того, как она начинала читать ему изречение вслух. Назри захотелось расспросить каллиграфа о секретах его искусства, но он боялся показать свое невежество и уронить себя в глазах этого ученого человека.

Лишь раз представилась ему возможность приоткрыть краешек волновавшей его тайны. Это случилось в тот день, когда, явившись в мастерскую, Назри не застал там Фарси, который через своего старшего ученика просил его подождать. Чтобы клиент не скучал, подмастерье показал ему каллиграфию. Очередное приветствие президенту представляло собой сплошной узор из тонких вертикальных линий, размашистых петель и множества точек. Назри смог различить во всем этом только имя Аллаха.

— Я ничего не понимаю, — робко обратился он к подмастерью, — и прошу вас объяснить мне.

Тот поначалу удивился, а потом, приветливо улыбнувшись, принялся водить пальцем по стеклу. И вскоре из неразличимого клубка завитушек стали проступать отдельные слова: «вождь народа», «полковник Шишакли», «Господь ведет тебя». Назри поразился, как легко читается текст. Однако вскоре все снова исчезло. Остались слова «Аллах», «Шишакли» и «вождь», остальное скрылось в золотой чаще линий.

1954 год начался плохо. То там, то здесь вспыхивали мятежи. Шишакли стал отменять еженедельные приемы, теперь Назри видел его только в газетах. На фотографиях президент выглядел бледным и постаревшим, с печальным и потерянным взглядом. Назри снова подумал о крестьянском сыне, однажды открывшем ему боль своего сердца. «Лишь шрамы и тернии», — шептал Назри, словно читая эту фразу в глазах Шишакли.

А весной президент был свергнут в результате бескровного переворота. Шишакли произнес короткую прощальную речь и покинул страну, прихватив с собой чемоданы с золотом и долларами. Несколько недель Назри пребывал в трауре. Им нечего бояться, заверил его управляющий Тауфик. Новое демократическое правительство откроет границы. Никто не посмеет трогать предпринимателей в свободной стране. Его, по правде говоря, порядком раздражал этот недалекий крестьянский сын, слишком много говоривший о делах, в которых ничего не смыслит.

— Теперь тебе не надо будет каждый месяц заказывать дорогую каллиграфию, — смеялся Тауфик.

Назри возмутила неблагодарность и бесчувственность Тауфика. Фраза «ты уволен» уже вертелась на языке, но Аббани сдержал гнев, когда услышал ликование соседей, еще недавно демонстрировавших готовность отдать жизнь за президента Шишакли. Тогда Назри успокоился на мысли, что Дамаск — шлюха, раздвигающая ноги перед любым правителем. Новый носил имя парламентской демократии.

Он вдруг обнаружил, что давно уже любит свергнутого президента, как брата, хотя до сих пор и не признавался себе в этом. Назри не давал покоя кошмарный сон, в котором он видел его на пороге своего дома вместе с каким-то человеком. Шишакли улыбался своему спутнику, лица которого Назри никак не мог вспомнить. А потом улыбка вдруг застывала, превращаясь в маску, незнакомец направлял на Шишакли пистолет и раздавался выстрел. Назри просыпался в холодном поту.

Страна не погрузилась в хаос, как предсказывал президент. Летом 1954 года дамасцы казались Назри приветливей, чем обычно, они как будто стали громче смеяться, и никто уже не вспоминал низложенного тирана. Никогда еще крестьяне не собирали такой богатый урожай. А в киосках неизвестно откуда вдруг появилось свыше двадцати разных газет и столько же журналов.

Происшедшие в стране перемены проститутка Асмахан восприняла холодно.

— Для меня все мужчины равны, — равнодушно заметила она. — Когда они без одежды, я не делаю разницы между зеленщиком и генералом. Нагота скрывает лицо лучше любой маски.

У Назри по спине пробежал холодок, когда на обратном пути он понял смысл этих слов.

Тем не менее Асмахан нравились каллиграфии, которые дарил ей Назри, и она восхищалась письмами, якобы написанными Хамидом Фарси под его диктовку. В них воспевалась жизнь со всеми ее радостями, но не было ни слова о горячей любви Назри Аббани к Асмахан. Когда нечто подобное сквозило между строчек, Назри просил каллиграфа переделать письмо.

— Я не хочу, чтобы она неправильно меня поняла, — говорил он. — Женщины каждое слово истолковывают по-своему. Это мы, мужчины, понимаем все буквально. Давайте не будем усложнять.

Тогда Фарси предложил написать, что Назри не может уснуть от тоски по Асмахан, но то, что сам он считал лишь поэтической фантазией, вскоре обернулось самым настоящим пророчеством. День ото дня господин Аббани чувствовал все сильнее, что любовь к Асмахан сводит его с ума. Лишь при упоминании одного ее имени на душе у него теплело. Как ни клялся Назри самому себе не привязываться к ней, в конце концов был вынужден признать, что сердце его не слушает. С тем же успехом он мог бы приказать самому себе не умирать. Самое же скверное состояло в том, что никому, даже аптекарю Элиасу, не мог он рассказать ни о своей страсти, ни о снедавшей его ревности к другим мужчинам Асмахан, потому что боялся быть высмеянным. Представить только, что солидный мужчина, имеющий трех жен, потерял голову из-за какой-то шлюхи, словно неопытный юнец!