Странные чувства начали зарождаться внутри, как приливная волна.

— Нет никаких “но”, ангел, — ответил я вслух с удивившей меня самого усталостью. — Я ненавижу саму идею наших офисов. Я создан для другого, я верю в другое, я есть другое.

“Возможно, я могла бы переубедить тебя, показать тебе…”

— Нет, ты не спасёшь мою душу, или что ты там вознамерилась спасать, — я говорил так злобно, что сам себе удивлялся. — Когда вы, спасатели и советчики, поймёте уже наконец: у каждого своё представление о том, что для него хорошо. То, что идеальное решение для одного, кошмар наяву для другого. Пойми и смирись, ангел: я не хочу карьерного роста, смены офисов, белых перьев, вымышленной чистоты и бездонных небес. Если тебе необходимо меня спасти, то изволь: больше всего на свете я хочу оставить это больное дерьмо про добро и зло за спиной. Отбросить пропаганду обеих сторон, и оковы офисов, и цепи проклятого кольца, и бесконечные человеческие амбиции, и замкнутые тем самым кольцом дороги. Я хочу свои крылья назад, ангел — не белые и не чёрные, просто мои, те самые, сотканные из чистой стихии свободного, лишённого оков ветра. Я хочу совершать дела, и хорошие, и плохие, какие только вздумается — и сам за себя расплачиваться, и лишь перед своей судьбой отвечать за содеянное. Я хочу путешествовать по мирам и отражениям, хочу видеть людей и существ, хочу разговоров о природе бытия с мудрецами, хочу пьянствовать в трактирах с лепреконами, хочу быть с душой, которую… Не важно. Я не хочу вверх или вниз, не хочу быть царём горы. Я хочу снова быть нильским ибисом, над которым нет никого, кроме воздуха и реки… Но тебе плевать, верно? Ведь ты так хочешь меня спасти, правда, ангел? Так хочешь спасти, что готова нацепить мне на шею очередной ошейник… Знаешь, уж точно не тебе говорить что-то о человеческих противоречиях! Ты поймёшь чужое лицемерие получше прочих, если дашь себе труд заглянуть в зеркало. Смирись!

Глаза почему-то жгло.

Я прикрыл их, а когда открыл снова, она сидела у моих ног, и античное одеяние струилось чуждой рекой по асфальту, а глаза цвета пустынного заката смотрели на меня с болью.

— Ты плачешь, Шаакси, — заметила она тихо.

Что?..

Чтоб его.

— Это всё твоя ангельская магия, — бросил я раздражённо, — я успел уже забыть, как оно ощущается… Поболтали и хватит, теперь пора идти. Хватит с меня…

Она удержала меня, когда я попытался подняться.

Мягко, не используя свою ангельскую силу — но прикосновения этих рук всегда были для меня цепями куда более надёжными, чем любые другие. И дрожь этих пальцев, стирающих слёзы с моих щёк, может обезоружить качественней всех заклинаний на свете.

— Прости меня, — шепнула она. — Прости. Я действительно воздействовала на тебя своей силой ангела-хранителя. Я хотела, чтобы обнажилась потаённая часть твоей души, что скучает по небу. Но я не думала, что это так…

Больно.

Ты не думала, что мне так больно.

Ты не задумалась о том, что небо, по которому скучаю я, не имеет отношения к вашему лицемерному офису - который, если честно, просто карикатура в глазах такого, как я.

Но мы не скажем этого вслух. Правда, ангел?

— Забыли, — ответил я. — Идём работать, хорошо?

Наверное, тон мой был слишком холоден, потому что отпускать меня она не пожелала.

— Шаакси, прости меня! Я…

— Успокойся, — я осторожно накрыл её ладонь своей, неспособный смотреть в эти полные искреннего раскаяния глаза. — Всё хорошо. Я не злюсь.

Ничто не хорошо. Я злюсь.

Но тебе я прощу и не такое — просто потому что ты жива.

Мне страшно это признавать, даже просто перед собой, но тебе я прощу всё — потому ещё вчера я думал, что тебя больше нет.

Такие вещи способствуют всепрощению лучше, чем все сказочки о добре и свете, вместе взятые.

Отступление 5

*

Следует отметить, что Шаакси не особенно много знал о пространстве, в котором работал.

Так устроены такого рода ловушки: когда твои дороги каждый день ведут в одну и ту же точку, ты можешь провести хоть тысячу лет, скитаясь по замкнутому кругу — и не видеть на самом деле ничего.

И, что даже хуже в данном случае, не хотеть смотреть.

Тот, кто вот уже несколько тысячелетий именовал себя Легионом, был большим мастером таких вот ловушек. Иные говорили, что это наследственное свойство — и, может, были правы. То есть Легион, конечно, убивал тех, кто смел ему такое сказать — или почти всех, потому что бывают такие специальные существа, которых прибить хочется по пять раз на дню, но жалко.

В человеческом языке этих ужасных созданий принято именовать “близкими людьми”.

Как ни странно, у Легиона таковые тоже были… ну, не люди, разумеется, но всё же.

Их наличие вроде как не приличествовало ужасному и коварному существу вроде него… Но, поразмыслив на эту тему, Легион пришёл к выводу, что хорошие посиделки, вкусные пироги, компания для безумных авантюр и место, куда можно всегда возвращаться после зловещих деяний и блужданий по мирам, чтобы развалиться в кресле, над кем-нибудь постебаться и получить достойный ответ — всё вышеперечисленное слишком ценно, чтобы терять из-за якобы приличествующего или не приличествующего Великому Злу вроде него.

Легион недавно понял: только для того и имеет смысл становиться Великим Злом, чтобы делать не всякие якобы злобные деяния, а просто то, что на самом деле хочется. А иначе какой, простите, резон? Папочку позлить? Многовато чести!

“И двух тысяч лет не прошло, как наконец дошло,” — так сказала Иша, когда он поделился с ней этими ценными размышлениями.

А потом принесла вкуснейшего чаю из полевых трав.

А тот, кого пару вечностей назад называли Неназываемым Пророком, похлопал по плечу и предложил во время следующего отпуска воплотиться в мире сорока храмов и пару столетий по местному времени поиграть в великое сражение добра и зла.

Это была перспектива, которую нельзя переоценить.

Тем не менее да, Легион действительно предпочитал убивать тех посторонних, кто говорил с ним о наследственности: это был, как принято выражаться в нынешние просвещённые времена, его триггер. Что не мешало ему в глубине души предполагать, что говорившие в чём-то были правы.

Но только — в чём-то.

В отличие от папочки, Легион предпочитал более индивидуальный подход.

Так или