Он сидел за столиком у окна, чуть наклонившись всем своим большим красивым телом вперед, и тихо спорил о чем-то с крупным толстяком, сверкающим лысиной в обрамлении редеющих рыжих завитков. На вид ему было чуть больше тридцати, тогда как его собеседнику явно перевалило за пятьдесят.

Я устроилась неподалеку, на низком неудобном диванчике, по привычке заказав порцию мартини со льдом, но услышать, о чем говорят мужчины, что, безусловно, помогло бы мне определить национальность импозантного незнакомца, так и не смогла. Речь обоих была столь тиха, что ее легко заглушала звучавшая в баре музыка.

Спор, должно быть, шел давно, толстяк уже утомился и время от времени вытирал со лба пот большим скомканным платком. Наконец, он не выдержал напора собеседника, резко хлопнул ладонью по столу, одним махом допил содержимое высокого бокала, что-то отрывисто проговорил и поднялся из-за стола.

Направляясь к выходу, он задержался возле моего диванчика, повернулся и зло бросил белоголовому:

– You are riding for a fall! All eye now, no tongue! I must warn you.

О какой яме шла речь? Почему толстяк требовал глядеть в оба и молчать? И о чем столь нетерпимо предупреждал собеседника?

Проводив взглядом тучную фигуру, я повернулась к незнакомцу.

Он продолжал сидеть, напряженно глядя в одну точку, и нервно крутя пальцами так и не зажженную сигарету. Наконец, прикурив, довольно громко произнес на чистом русском языке:

– Ну, все против меня!

– Не все! – Машинально сказала я и тут же зажала рот ладонью.

Надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент стихла музыка. Незнакомец внимательно посмотрел на меня, медленно встал и подошел к диванчику:

– Вы – русская?

– Да, – едва слышно пролепетала я.

– Странно, в этом отеле русские – большая редкость.

– Знаю, – согласно кивнула я. – Поэтому и выбрала его. Не хотелось встречаться с соотечественниками.

– Но все же встретились, – как-то грустно улыбнулся белоголовый.

– Это судьба, – невольно вырвалось у меня, отчего я вновь зажала рот ладошкой.

Незнакомец расхохотался.

– Ваши слова бегут впереди мыслей, – проговорил он, весело смеясь, и вдруг, легко предложил. – Знаете, что? Поедемте танцевать. Чувствую, что вам, как и мне следует расслабиться. Здесь неподалеку есть прекрасный клуб.

Я засомневалась, ведь с начала нашего знакомства не прошло и десяти минут, но, поймав доброжелательный взгляд белоголового, тут же прогнала все сомнения прочь. В меня словно бес вселился – рисковать так рисковать, тем более, что возвращаться в номер и сидеть там со скучающей физиономией мне вовсе не хотелось.

– Надеюсь, я не буду об этом жалеть, – бодро произнесла я и представилась. – Елизавета Лебедева.

– Надеюсь, что не будете, – в тон мне ответил незнакомец, не забыв назвать и свое имя. – Станислав Молостов. Но лучше просто Стас.

Во втором часу ночи мы с дедом окончательно выдохлись, но так и не пришли ни к какому выводу. Все собранные нами улики указывали как на Егорушку, так и на Никиту – медальоном могли интересоваться оба.

– Больше нет сил, – честно призналась я, схватившись за голову, в которой, как гороховый суп в солдатском котелке, бурлили и кипели даже не мысли, а огрызки каких-то мыслишек.

К тому же, меня не покидало беспокойство по поводу последнего письма с категорическим заявлением, что жить мне осталось всего лишь три дня, о чем я не забыла напомнить деду.

– Вот об этом и думать не смей, – старик всерьез погрозил мне пальцем. – Кто тебя разыщет в эдакой-то глуши? Телефон ты свой отключила, машину мы в старом коровнике схоронили. Ищи теперь ветра в поле!

– Захотят – найдут, – горестно вздохнула я. – Не сейчас, так потом. Что же я, до скончания века тут у вас прятаться буду?

– А ты живи, как живется, – ласково посоветовал дед. – Завтра схожу на почту, позвоню твоей матери, как и договорились, не домой, а на работу. Пусть не беспокоится, что дочка незнамо где пропадает. После обеда еще покумекаем, а вечером я кое к кому тебя сведу, есть тут у нас одна толковая бабенка.

Сказав последнюю фразу, старик потрусил к двери и впустил в дом терпеливо дремавшего у порога Друга. Радостно виляя мохнатым хвостом, пес шумно ввалился на кухню и затих у моих ног, в ожидании заслуженной миски с кашей.

Я потрепала собаку по холке, за что получила в ответ жаркий «поцелуй»: высунув огромный влажный язык, Друг самозабвенно прошелся им по моей щеке, облизав лицо от подбородка до лба так, словно по нему провели мокрой наждачной бумагой. Рассмеявшись, я ласково погладила пса, не забыв почесать и за лохматым ухом.

Услышав смех, стоявший у плиты дед оглянулся и радостно закудахтал.

– Вот и ладненько, вот и славно, – приговаривал он, ставя перед собакой доверху наполненную едой большую миску из нержавейки. – Молодец, Друг, повеселил нашу Лизоньку. Ты как, девонька, спать пойдешь или потолкуем еще?

– Потолкуем, – не задумываясь, согласилась я, прекрасно понимая, куда клонит старик. – Вы спрашивайте, а я постараюсь ответить.

Дождавшись, пока пес дочиста вылижет свою миску и, выпроводив его за дверь – на охрану ночного кремля, дед уселся напротив меня, подперев рукой голову.

– А скажи-ка мне, милая, кто ж все-таки повинен в той дуэли-то?

– Ну и вопросы вы задаете, – невольно улыбнулась я и полезла в сумку за тетрадью. – На них десятилетиями ищут ответа и пока ничего определенного не нашли. Давайте сделаем так. На каждый ваш вопрос я буду зачитывать цитаты, воспоминания и свидетельства тех, кто знал гораздо больше меня. Идет?

– И едет, – с готовностью кивнул старик. – Так что там у тебя про дуэль-то?

– Для начала я хочу привести слова самого Пушкина, которые он изрек в тот период, когда начал работать над историей Петра Первого. Вот они: «Об этом государе можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, не доброжелательствуя ему, представляют разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами его действия».

– Ох, ты ж! – Старик возбужденно хлопнул в ладоши. – Да с ним самим ведь так же поступили. Ну, как с Петром – одни доброжелательствовали, другие все искажали.

– А вот свидетельство Соллогуба по поводу дуэли, – продолжала я. – «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безымянного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем… Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом».